Она взглянула на часы, поспешно встала и, убрав со стола разбросанные бумаги, сказала:
— Извините меня. Вам придется ожидать Бутенко в одиночестве. Мне на работу… Я оставлю свежие газеты.
— Вы кем работаете?
— Старшим агрономом.
— А-а! Вместо Збандуто? Кстати, как с этим?..
— Зимой его судили… Вы знаете, что он был при оккупантах бургомистром?
— Оксана мне рассказывала.
— А в лесу, говорят, видели недавно бежавшего полицая. Был такой. Сычик. Старший полицай…
— Знаю.
— Видимо, с кем-то связь в селе держит. Дважды встречали его ночью в садах. А задержать не сумели, он был с оружием. Отстреливался.
— В нашем лесу нетрудно укрыться…
Перед уходом Любовь Михайловна поставила перед Петром кувшин с молоком и хлеб. Повязываясь простенькой косыночкой, сказала:
— Проголодаетесь — выпьете…
Петро принялся за газеты. Он перечитал последние сводки об успешном наступлении советских войск на Карельском перешейке. Подумал о том, что где-то далеко от Богодаровки, оставшейся уже в глубоком тылу, грохочет канонада, в небе мечутся бомбардировщики… Может быть, в эту самую минуту, когда Петро сидит около цветника и смотрит на беспечно жужжащих пчел, кто-нибудь из его фронтовых друзей падает, сраженный пулей или горячим осколком…
Мысли Петра перенеслись к Оксане, брату, и сердце у него заныло… Еще несколько дней назад, лежа на жесткой полке бесплацкартного, битком набитого вагона и слушая разговоры пассажиров, преимущественно фронтовиков, едущих из крымских госпиталей, он понял, что ему будет очень трудно жить в тылу. Его мысли были по-прежнему заняты ротой, ее людьми, будто он ехал не в глубокий тыл, а к себе в полк… В госпитале ему казалось, что он смирился с необходимостью демобилизоваться, но теперь почувствовал, что это был самообман…
Петро перелистывал одну газету за другой… Горняки «Ворошиловградугля» досрочно выполнили полугодовой план добычи топлива… Комсомольцы едут из всех уголков страны в Сталинград отстраивать его… Инженеры и рабочие Харьковского тракторного завода рапортуют о пуске первой электроплавильной печи…
Перечитывая эти скупые сообщения о работе тыла, Петро раздумывал о своей судьбе. Снова и снова он задавал себе вопрос: как он поступит, если здоровье его восстановится?
«Поживу немножко в селе, у отца с матерью, — размышлял он, — силенок наберусь — и в военкомат, на переосвидетельствование… Руки и ноги ведь целы… Догоню дивизию где-нибудь за Варшавой…»
Он так задумался, что не слышал, как стукнула калитка и к веранде подошел Бутенко.
— Что за военное начальство, думаю, нагрянуло? — произнес оживленно Игнат Семенович, бросив на перильца веранды дождевик. — А это оказывается… Каким званием тебя величать? Ну, здравия желаю, гвардии капитан Рубанюк…
Петро вскочил, машинально расправил складки гимнастерки под ремнем.
— Давай-ка поздороваемся как следует, — сказал Бутенко и, шагнув к нему, звучно поцеловал в обе щеки. — Рад видеть здоровым и невредимым… искренне рад…
— И я соскучился по вас, Игнат Семенович, — чистосердечно признался Петро. — Прибыл в район и — к вам.
— Попробовал бы не заехать! Да ты что стоишь? Садись.
На Бутенко поверх темной косоворотки был серый легкий пиджак и такие же заправленные в сапоги серые брюки. Он постарел и выглядел очень утомленным. Петро понял, что не только возраст положил свою печать на лицо этого крепкого и в сущности еще молодого человека.
— Сторож мне говорит: «Начальство военное пошло к вам на квартиру», — сказал Бутенко, усаживаясь напротив Петра и набивая табаком трубку. — Совсем прибыл или в отпуск?
— Затрудняюсь ответить… Уволили меня из армии по чистой… Но думаю еще повоевать.
— Что такое с тобой стряслось?
— Пулевое ранение в желудок.
— Н-да… паршивое ранение. Впрочем, строгий режим, диета… Поправишься… На фронте заниматься этим, конечно, некогда. Какие же у тебя планы? Продумал?
— Надо подлечиться… Работа пока в колхозе какая-нибудь найдется. Подыщу…
Бутенко настороженно сузил глаза:
— Зачем подыскивать? Иди ко мне, в райком… Инструктором.
— Я, признаюсь, о другом думал… Да у меня и опыта никакого нет.
— Вот здорово! Воевал, воевал… Роту, не меньше, в бой водил — «никакого опыта». Это ты, товарищ гвардии капитан, прибедняешься.
— Я откровенно говорю.
— Откровенно? Вот я тебя разоблачу сейчас. Скажу, какие у тебя планы в голове. «Куда спешить? Я, как выгодный жених в селе, где много невест… Поосмотрюсь, покапризничаю». Что? Усмехаешься? Стало быть, угадал…
— Не совсем точно, Игнат Семенович. Оглядеться, конечно, нужно. Это верно. А главное, за карту садов мечтаю приняться.
— Это которую в Тимирязевке начал? Расскажи-ка поподробней. Любопытно!
— Был в Тимирязевке такой профессор, Вильямс Василий Робертович.
— Слыхал.
— Выдающегося ума человек… Большевик. Его труды по борьбе с засухой, суховеями меня и натолкнули на мысль о своей карте. Вильямс полагает, что всю нашу степь, особенно возвышенные места, надо опоясать лесными полосами. Создать мощные зеленые заслоны от ветров… Насадить леса на водоразделах. Тогда мы освободимся от всяких случайностей, капризов природы…
— Так, так.
— Леса местного значения плюс эти самые лесополосы изменят климат, помогут привести в порядок наше водное хозяйство. Станут, так сказать, регулятором влажности. Ну и зимой снег не будет сдуваться в овраги и балки, как сейчас. В общем, это специальный и большой вопрос…
— Продолжай. Вопрос не новый…
— Конечно, не новый, Игнат Семенович. О степных лесах и почвах наших богатейшие труды у профессора Докучаева есть. Докучаев разработал научную картографию почв…
— Ну, и ты?..
— Я сделал выписки о наших почвах, и мне хочется установить, где какие древонасаждения осуществить, показать это на карте.
— В каком масштабе?
— Пока, может быть, в масштабе нашего колхоза.
— Вот это правильно! По плечу.
Бутенко слушал с одобрительной улыбкой, и Петро загорался все больше.
— Нашим людям, если показать наглядно и убедительно, как зацветет край, — продолжал он, — показать, как зашумят зеленые дубравы, какое обилие хлеба, фруктов, дичи даст все это… Так они… Сделают, Игнат Семенович! Ручаюсь, сделают.
Бутенко грустно покачал головой.
— Сделать, конечно, наши люди могут всё. Да сейчас делать некому. Еле-еле управляемся с прополкой, подъемом паров. В Чистой Кринице и то расстроились дела до последней крайности. Отстает твой колхоз по всем статьям… По нашим сводкам, на пятнадцатом месте в районе.
— Хозяйство разрушено. Там ведь бои какие были! Мне дома рассказывали.
— Не тот, не тот колхоз, каким был. Горбань тянет, сколько может… Крутится, бушует, но… без толку.
— Я уже видел.
— Слабоват председатель. А твой батько парторгом сейчас. Прямо скажу, ты не обижайся, упускает старик многое. Переживает, из кожи, как говорится, лезет, но запущена партийная работа чрезвычайно. А инструкторов у меня толковых нет, сам я везде не успеваю… Вот и ты отказываешься помогать…
Бутенко задумчиво смотрел на Петра. Ему вспомнился первый приезд молодого Рубанюка после окончания Тимирязевки три года назад; вспомнилась стычка его с агрономом Збандуто. Петро был тогда полон самых светлых и смелых юношеских мечтаний, но у него еще не было житейского опыта, он лишь вступал в жизнь. Сейчас перед Бутенко сидел человек, перенесший самые суровые испытания, закалившийся в армии, научившийся руководить людьми и отвечать за их судьбу. «Дельный председатель колхоза будет», — подумал секретарь райкома, но вслух этой мысли не высказал.
— Большая утрата для криничан — смерть Кузьмы Яковлевича Девятко; — сказал он. — Беспартийный был, а жил и погиб, как настоящий большевик. Жаль мне этого человека!
Разговор прервала Любовь Михайловна, вернувшаяся домой. Она стала накрывать на стол.
После обеда Игнат Семенович, взглянув на часы, воскликнул:
