Рубанюк лишь изредка заезжал на квартиру — сменить белье, просмотреть почту — и снова уезжал в полки.

В конце июня дивизия, совершив ночью тридцатикилометровый марш, сменила передовые части, державшие оборону неподалеку от Прохоровки.

А пятого июля начались ожесточенные сражения с перешедшими в наступление крупными силами противника.

Создав две мощные группировки и сосредоточив массу боевой техники, гитлеровское командование поставило перед собой задачу — одновременным ударом с севера, от Орла, и с юга, от Белгорода, окружить советские войска в районе Курского выступа и затем, опираясь на Орловский плацдарм, предпринять наступление на Москву.

Накапливая силы для удара на узких участках фронта, фашисты стянули на Орловский плацдарм около полутора тысяч танков, на Белгородский — около тысячи семисот. Здесь было большое количество танков нового типа — шестидесятитонных «тигров». Новой конструкции были также самоходные семидесятитонные пушки «фердинанд». Наступающих поддерживали тысяча восемьсот самолетов, свыше шести тысяч орудий.

…Дивизия Рубанюка втянулась в бой на рассвете шестого июля.

Ночью в боевые порядки полков были выдвинуты для позиционной обороны танковые подразделения.

Еще затемно полковник Рубанюк, артиллерийский и танковый командиры прибыли на наблюдательный пункт. Спустя несколько минут здесь появился член Военного Совета генерал-майор Ильиных.

Противник начал артподготовку, не дожидаясь рассвета.

— Название придумали грозное… «тигры», — сказал Ильиных, силясь разглядеть в темноте первые линии окопов, где густо вспыхивали разрывы, — а на сближение с нашими танками неохотно идут…

— У них на «тиграх» дальнобойные пушки, товарищ генерал, — почтительно откликнулся полковник-танкист. — Восемьдесят восемь миллиметров. Действительный огонь могут вести с больших дистанций.

— Вызови «Тополь», — приказал Рубанюк связисту. — У Каладзе, видно, особенно горячо.

Каладзе доложил: «Не очень сладко, но придется потерпеть».

Рассвело, когда вражеские артиллеристы перенесли на несколько минут огонь в глубину и затем снова, с еще большей силой, обрушили шквал на передний край советской обороны.

— Ну, сейчас пойдут, — сказал Рубанюк, внешне спокойно наблюдая за дальним леском, подернутым дымкой.

Он уступил место у стереотрубы Ильиных:

— Видите ракеты, товарищ генерал?

Прежде чем показались танки, со стороны противника донесся густой, басовитый гул, затем из-за верхушек леса выплыли самолеты. Их становилось все больше, они приближались со все растущей быстротой. И вдруг откуда-то, с недосягаемой для глаза высоты, на них ринулись советские истребители…

Рубанюку некогда было взглянуть на вспыхнувший воздушный бой; прильнув к биноклю, он внимательно следил за вражескими танками.

Вырываясь из леса, они сползали в балочку, перед которой чернела полоса «ничейной» земли, с подбитыми накануне машинами, неубранными трупами. Танки шли волна за волной, по нескольку сотен в каждой. Вскоре все впереди заволоклось бурыми клубами пыли.

Наша артиллерия открыла заградительный огонь. Справа и слева заработали гвардейские минометы. Реактивные снаряды устремлялись в вышину, волоча за собой оранжево-огненные хвосты. Там, откуда неотвратимо нарастал гул множества моторов, заполыхало пламя, поднялись черные столбы дыма, вздыбленной земли…

С той минуты, когда танки противника, несмотря на минные поля, на встречный ураганный огонь орудий, лихорадочный перестук пулеметов и противотанковых ружей, начали вклиниваться в район обороны дивизии, полковником Рубанюком овладело то знакомое уже ему состояние, когда все происходящее вокруг с обостренной ясностью воспринимается сознанием и мгновенно осмысливается. Неотрывно следя за полем боя и получая донесения из полков, он принимал решения и отдавал приказания с почти автоматической быстротой и со смелостью, которая удивляла других офицеров, присутствовавших на наблюдательном пункте.

«Горяч и тороплив», — думал, наблюдая за ним, Ильиных, но вскоре убеждался, что из всех возможных решений комдив, после секундного раздумья, выбирал наиболее правильное.

Уверенно держа управление в своих руках, Рубанюк сумел нанести наступающим серьезный урон, задержал их и лишь во второй половине дня, когда противник бросил в бой свежие резервы, отвел свои части на вторую оборонительную полосу, занятую танковыми соединениями. Здесь, совместно с танкистами и артиллерией, удалось создать мощные очаги огневого сопротивления. Танковые колонны противника не сумели их ни преодолеть, ни подавить, хотя и предпринимали одну атаку за другой с возрастающей яростью…

Где-то вверху, за свинцовой пеленой дыма, стояло в небе невидимое солнце, выжженная зноем степь горела в нескольких местах, раскаленный воздух был такой чадный, что Рубанюку казалось, — голова его налита чугуном, рот и горло полны горькой пыли. Он жадно пил теплую воду, протирал смоченным платком глаза, воспаленные от бессонных ночей, и ему не верилось, что адский грохот и рев моторов продолжается лишь десять часов, а не тянется уже целую вечность.

На правом фланге дивизии, где удары противника отражал полк Каладзе, создалось наиболее напряженное положение. Потери в людях там были особенно велики.

Во второй половине дня ранило заместителя Каладзе по политчасти майора Путрева. Рубанюк подумал об Оксане. Недели полторы назад она была переведена санинструктором в одно из стрелковых подразделений Каладзе, жила вместе с девушками-снайперами, и сейчас, вероятно, все они находились на самом горячем участке боя.

— Снайперихи воюют. Молодцы! — лаконично доложил Каладзе, когда полковник справился у него по рации о девушках.

Рубанюк и Каладзе еще продолжали разговаривать, когда близкий грохот разрыва потряс вдруг бревна наката. Рубанюк ощутил сильный удар по руке.

Послышался натужный вой мотора. Немецкий самолёт, сбросивший на бреющем полете кассету мелких бомб, стремительно взмыл вверх.

— От же нахал! — ругнул его Атамась, разглядывая осколочные пробоины в деревянных брусьях.

Рубанюк осмотрел руку, пошевелил пальцами. В это время зазуммерил телефон. Комдива вызывал к проводу командующий.

— У вас кровь на рукаве, товарищ полковник! — воскликнул связист, передавая трубку.

Переговорив с командующим, Рубанюк осмотрел свою гимнастерку. Правый рукав ее быстро пропитывался кровью. Маленький осколок впился в предплечье и засел в мякоти.

— Цэ ж трэба швыдче в медсанбат, — сказал Атамась, проворно извлекая индивидуальный пакет из полевой сумки комдива.

— Может быть, сразу в госпиталь? — насмешливо спросил полковник. — Давай затяни бинтом потуже…

Рука у него часа через полтора стала опухать, но уйти он не мог. Незадолго перед вечером молоденький врач из медсанбата тут же, на наблюдательном пункте, удалил осколок, залил рану иодом.

— Как состояние майора Путрева? — спросил его Рубанюк.

— Страшного ничего. Пулевое ранение.

— В госпиталь отправите?

— И слышать об этом не хочет…

Полковник понимающе усмехнулся. На фронте совершались такие события, что он не представлял, как можно было бы вылежать сейчас где-нибудь в тыловом госпитале…

Противник, перебрасывая свежие силы из глубокого оперативного тыла, усиливал натиск. По всей линии Курского выступа, от Мценска до Волчанска, несколько дней неумолчно ревели танки и самолеты, грохотала канонада, горела вздыбленная земля.

На третий день ожесточенных боев положение в дивизии Рубанюка стало критическим: танкам противника удалось прорвать оборону на участке полка Каладзе. Только к ночи командование смогло восстановить положение.

Рубанюк почти утратил ощущение времени. Ему не хотелось спать; лишь после настойчивых уговоров Атамася он машинально съедал кусок хлеба с мясом или салом.

Несмотря на огромное напряжение физических и моральных сил, им владела спокойная уверенность. С каждой новой вражеской атакой он все больше проникался убеждением: его дивизия, несмотря ни на что, устоит против яростного, но уже выдыхающегося натиска гитлеровцев.