На память пришли партийные собрания, на которых довелось бывать до войны: в сельскохозяйственной академии, в Чистой Кринице. Как бы ни были сложны и запутаны обсуждавшиеся вопросы, сколько бы ни рождалось споров, в итоге всегда достигалась истина, простая и мудрая, и Петро уходил с собрания, проникшись доверием к справедливости коллективного разума, полный бодрой веры в свои силы.

Глядя на лица товарищей, которых только что приняли в партию, Петро думал:

«Как же велика в народе вера в силы партии, если в дни самых суровых испытаний к ней тянутся вот так, как сейчас…»

Словно повторяя вслух мысли Петра, комиссар Олешкевич сказал:

— Вокруг большевистской партии объединяется и сплачивается все лучшее, что есть в нашем народе… В этом залог победы! Враг пользуется отсутствием второго фронта, — продолжал он. — Ему удалось за зиму отмобилизовать все свободные резервы и бросить их против нас. Он не оставил мысли сломить, поработить нашу родину. Но разве мы уже не гнали хваленых гитлеровских вояк? Разве битва под Москвой не доказала, что сильнее мы, а не фашисты?

Олешкевич говорил страстно и горячо, щеки его пылали. И вдруг он просто сказал:

— Так хочется побить его, проклятого! Побить — и увидеть нашу победу…

Олешкевич взглянул на часы:

— Через пять минут выступаем, товарищи!

К вечеру полк Стрельникова, не задерживаясь в станице Манычской, вышел к Дону. Бойцы, увязая в сыпучем песке и задевая головами и винтовками густо разросшиеся ветки белотала, жадно впивались глазами в мутновато-зеленые волны, лениво лижущие влажный берег.

Остановились в полутора километрах от хутора. Тимковский сам объяснил Петру, где занять оборону. Когда комбат собирался уходить, Петро сказал:

— У меня командир отделения из Багаевской. Разрешите отпустить его до вечера к семье?

Петро знал, что комбат весьма неохотно разрешает подчиненным отлучки, и приготовился отстаивать свою просьбу. Но Тимковский, против ожидания, сказал:

— Топилин? Припоминаю… Отпусти. На три часа, не больше.

Вернувшись к взводу, Петро отыскал Топилииа. Тот, скинув гимнастерку и нижнюю сорочку, орудовал лопатой. Петро жестом подозвал его.

— Твоя семья в Багаевской? — спросил он, когда Топилин, одевшись, с непостижимым проворством подбежал к нему.

— Точно! Рядышком…

— Давно не видал?

— С тридцать девятого. Как ушел на действительную.

— Управишься? Комбат разрешил тебе три часа…

Глаза Топилина, чуть раскосые и узкие, радостно блеснули.

— Очень благодарен, товарищ комвзвода. Туда и обратно — часа полтора. Буду аккуратно.

— Ну, привет семейству! Ступай, Топилин…

Наблюдая, как ефрейтор поспешно собрался и, не мешкая, исчез в чаще верб, Петро испытывал такое чувство, словно дам получил возможность побывать в родной семье.

…Жара спала. Солнце спускалось за деревья. Лучи его пробивались сквозь ветки кустарника. Жужжали комары. Над Доном реяли стрижи, и казалось, они ныряют, плавают в розовом воздухе, как в теплой воде.

Бойцы, покончив с делами, спускались к реке. Вскоре оттуда послышались плеск, восторженное уханье, оживленные голоса.

Петро купался последним. Растягивая удовольствие, он сидел раздетым на прохладном песке. К нему подсел Евстигнеев.

— С родной семьей повидаться — как в жару ключевой водицы испить, — сказал он. — И другим вроде на душе полегчало…

— Парень заслужил.

— Хороший служака… Всегда исправный, в первых рядах…

Остаток вечера прошел спокойно. Правда, Петро не знал точно, где противник. Не знал об этом и ротный командир. Но из штаба полка строго-настрого приказали усилить боевое охранение, непрерывно вести разведку. Это заставляло быть настороже.

Петру удалось выкроить часок для сна только к полуночи. Укладываясь на согретой за день земле и снимая походной снаряжение, он вспомнил о Топилине. Справился о нем у часового — ефрейтор еще не возвращался.

— Когда придет, пусть доложит.

Сон охватил Петра сразу же, и так властно, что его не разбудили ни близкая бомбежка, ни орудийная пальба, часа в два ночи вспыхнувшая где-то северо-западнее.

Еле-еле начало светлеть за Доном, за багаевским зеленым островом, когда Петра разыскал командир отделения Шубин.

— Танки, товарищ комвзвода! — доложил он, тяжело дыша. — Не разберем, чьи…

— Какие танки? — борясь со сном, пробурчал Петро. — Доложите…. этому… — Он, сладко всхрапнув, умолк.

— Товарищ комвзвода, проснитесь… Товарищ младший лейтенант!..

Шубин настойчиво тряс Петра за плечо, потом, видя, что и это не помогает, стал приподнимать с земли.

— Вражеские танки перед охранением, — уже сердито докладывал он.

Вникнув, наконец, в смысл того, о чем говорил командир отделения, Петро вскочил на ноги, ощупью разыскал свое снаряжение и каску. На ходу надевая их, он побежал за Шубиным.

Темнота скрывала очертания берега, брустверы окопов, кусты. В просветах меж деревьями полыхали далекие вспышки разрывов; горизонт был багровым.

Петро, сопровождаемый Шубиным, спотыкаясь о коряги, добрался до линии окопов и, чтобы лучше видеть, лег на землю.

Глаза его различили контуры танков. Их было три или четыре, и стояли они недвижимо, молчаливо.

— Черт их разберет, чьи! — выругался кто-то. — С вечера тут много гудело… Так наши же в посадки пошли… А эти… стоят…

— Осветить! — коротко приказал Петро.

— Ни ракет, ни ракетницы нету, товарищ младший лейтенант, — доложили из темного провала окопа.

Но в это мгновение осветительная ракета взвилась поодаль, слева.

Танки стояли шагах в двухстах. В свете ракет четко вырисовывались белые кресты с черной каемкой.

Едва Петро успел сообразить, что это разведка противника, сзади, из чащобы верболаза, по танкам открыли беглый огонь пушки, правее застучали противотанковые ружья.

Противник ответил. Но обстрел застиг его врасплох. Задымил, потом вскинул в мутно-желтое небо каскад огня крайний танк. Второй, скрежеща гусеницами, с ревом вертелся и не мог тронуться с места.

К частым выстрелам полковой артиллерии присоединились гулкие удары гаубичных орудий, бивших из-за хутора.

В неверном свете горящих танков, орудийных вспышек Петро различил неуклюжие вездеходы, суетящихся подле них солдат. По гулу моторов и невнятным крикам он понял, что фашисты готовятся к атаке.

Петро приказал взводу выдвинуться на — переднюю линию окопов и открыть огонь.

Уже рассвело, предутренняя заря зажгла за Доном небо, и теперь гитлеровцы были видны явственно: по ним били из ручных и станковых пулеметов, из винтовок.

Особенно активно вел огонь пулеметный расчет, засевший в кустах, впереди окопов боевого охранения. Петро и его бойцы с удовольствием наблюдали, как пулеметчики дерзко, почти на виду у противника, расстреливали гитлеровцев, вынуждая их прятаться за танки, прижиматься к земле.

«Не иначе Сандунян с ребятами», — догадался Петро, вслушиваясь в пулеметную дробь.

Один из вражеских танков, развернувшись, открыл яростный огонь и, неуклюже покачиваясь, устремился на пулеметный расчет. И в то мгновение, когда, казалось, уже ничто не могло спасти пулеметчиков от многотонной машины, извергающей дым и пламя, танк резко дернулся, — под его гусеницей с грохотом взорвалась противотанковая граната.

— Топилин! — возбужденно закричали в окопе. — Топилин танк подбил…

Петро напрягал зрение, пытаясь что-нибудь разглядеть в дымящихся кустах.

Его внимание отвлек связной. Командир роты передавал приказание Тимковского приготовиться к контратаке, и Петро увидел Топилина лишь перед самым броском из окопов.

Лицо ефрейтора, его гимнастерка были измазаны землей, к шароварам и локтям пристали репьяки.

— Ты что, танк подбил? — мимоходом спросил его Петро.

— Ребята говорят, что подбил.

— Я тоже видел. Подбил…

На левом фланге, вдоль проселочной дороги, началась наша танковая атака, и внимание Петра переключилось туда.