— Что в корзинке?
— Халат… и лепешки.
— Открой!
— Я же сказала…
— Открой, говорят! Торгуется…
Рука с серым обшлагом зашарила в кошелке. Расшвыряв еще теплые лепешки под халатом, извлекла сверток. Его развернули. В мигающем свете фонарика блеснул металл немецкого автомата.
Это было так неожиданно, что полицай даже отступил шаг назад. Эсэсовец злобно выругался. Цепко сжав пальцами руку женщины, он изо всех сил дернул ее.
* * *
Александру Семеновну допрашивал майор фон Хайнс.
Во второй комнате, за стенкой, слышался громкий женский плач, выкрики взбешенного чем-то эсэсовца.
Фон Хайнс, не поворачивая головы, прислушался, потом вскинул на стоявшую перед ним женщину пристальный холодный взгляд.
— Куда вы несла оружие? Где взяла его? Отвечайте эти вопросы… Потом вы будете рассказывать о листовки…
Александра Семеновна стояла перед ним, щупленькая, с мелово-бледным лицом. Она молча глядела куда-то поверх головы фон Хайнса, и тот, заметив ее сурово поджатые губы, вскипел, ударил по столу.
— Отвечать!
Александра Семеновна вздрогнула. Она перевела взгляд на майора и неожиданно улыбнулась.
— Не тратьте энергии, господин детоубийца, — произнесла она раздельно с неожиданным спокойствием. — Я не собираюсь доставлять вам никаких… ничего для вас приятного…
Страшный удар хлыстом ожег ее щеку. Она вскрикнула и прикрыла лицо рукой. Солдаты вытолкали ее в коридор.
Уже на дворе кто-то в темноте кинулся к ней, обхватил руками ее шею.
— Шурочка!.. Дочушка ты моя…
— И вас, мама? — с ужасом вскрикнула Александра Семеновна, узнав свекровь. Она нашла ее руку, крепко стиснула. — Вас за что? А Сашко́ как?
Солдаты, сердито ругаясь, оттолкнули Катерину Федосеев-ну, и она так и не успела ничего ответить.
IX
Враг был уже на Дону. Пятнадцатого июля он захватил Миллерово, спустя несколько дней бои завязались в районе Новочеркасска, у станицы Цимлянской.
Полк Стрельникова, понесший в непрерывных, изнурительных боях большие потери, отвели во второй эшелон, и он отводил с тыловыми подразделениями через Новочеркасск в направлении станиц Кривянская и Манычская. Там ему предстояло подготовить рубеж по реке Дон, у хутора Белянин.
Взвод Петра шагал через город на рассвете. Ночью побрызгал скупой дождь, редкие тяжелые капли выбили в густой жирной пыли оспенные крапинки, испятнали стекла и стены домов.
По улицам, наполняя их грохотом, клубами пыли, неслись в разных направлениях автомашины. Связисты возились со своими катушками. У зданий с выбитыми окнами суетились люди: грузили на подводы и машины учрежденческое имущество, снимали вывески. С севера, со стороны Шахт, временами доносился гул канонады.
В котловине, за железнодорожной станцией, полк остановился, поджидая обоз с продовольствием, застрявший где-то у переправы. Спустя час выступили в направлении станицы Манычской.
Шли глухой, мало наезженной дорогой, мимо бесконечных солончаков. Зной выжег и без того чахлую растительность. Блеклые кусты полыни, серая щетина ковыля да зеленая, несмотря на жару и безводье, поросль донника, занесенного ветрами из степей, лишь подчеркивали безжизненность и бесплодность этих земель.
Губы людей, черные, потрескавшиеся до крови, жадно приникали к флягам. Теплая вода смешивалась с ручейками пота, стекающего с красных, опаленных лиц. Вода эта, солоноватая на вкус, только разжигала жажду.
Петро шагал позади растянувшихся извивающейся цепочкой людей. Чуть поодаль, впереди, высилась над нестройной колонной голова Евстигнеева, чернели стволы противотанковых ружей.
Петро вспоминал мельчайшие подробности последних боев, придирчиво разбирал каждый свой шаг и поступок. Никто не смог бы упрекнуть младшего лейтенанта Рубанюка в том, что он, молодой и еще неопытный командир, в первом бою растерялся или не выказал в чем-то должной решительности. Взвод оборонялся стойко, ни один боец не покинул без приказа своего места, не дрогнул, и командир роты ни разу не услыхал от Петра просьбы о помощи людьми, хотя положение взвода не раз было критическим.
Но мысль о том, что оккупанты продолжают продвигаться, необычайно угнетала Петра, и он испытывал такое же тяжелое чувство, как в начале войны, под Винницей, и как в дни гитлеровского наступления на Москву.
Солнце жгло все нещаднее. Порой Петра одолевало неудержимое желание броситься на придорожный запыленный бурьян и лежать так, без движения. Но он упорно шел дальше, и так же упорно шли его бойцы, изнуренные, молчаливые, мрачные.
У одинокого дерева, в двух-трех метрах от дороги, Петро заметил бойца. Он держался рукой за ногу, возле него лежали автомат и запасные диски.
Петро подошел ближе и узнал бойца своего взвода Черникова.
— Что с тобой? — спросил он. — Почему отстал? Кто разрешил выйти из строя?
Солдат, не поднимая головы, отнял от ступни ладонь и показал Петру натертую до крови ногу.
— Ничего не поделаешь, — сказал Петро. — Надо идти! Скоро привал. Санинструктор перевяжет.
Черников, с усилием разжимая слипшиеся губы, невнятно произнес:
— Не могу… товарищ лейтенант… Я старался… Больше не могу…
— Встать! — властно скомандовал Петро.
Солдат уперся рукой в землю. Петро помог ему подняться, подал оружие, диски. В это время торопливо подошел Евстигнеев: боец был из его отделения.
— Помогите Черникову, — сказал ему Петро. — Если отстанет, потеряет нас.
Евстигнеев оглядел ногу бойца.
— Погоди-ко, — сказал он, сложил на землю свою ношу — вещевой мешок, скатку, автомат, — срезал с дерева толстую ветвь, очистил ее от сучьев и протянул палку бойцу:
— Держи! Сапоги перекинь через плечо. Так… Диски давай мне… Ну, пошли…
Черников, опираясь на палку, заковылял за ним.
Через несколько минут начали отставать еще два бойца. Идти было все тяжелее. Петро ощущал это и на себе, но останавливаться, не имея на то приказания, он не мог.
Тут подоспел Василий Вяткин. Вытерев усталое, запыленное лицо, он извлек из планшетки карту:
— Свертывайте с проселка и вот сюда… Гляди на карту… Вот это река, а вот Дубовый овраг… Остальные взводы уже завернули. И предупреди коммунистов — проведем собрание.
— Плохи дела, Василь Васильевич?
— Неважные дела, — Вяткин говорил медленно и хрипло, словно выдирая каждое слово из горла. — Жмет, проклятый…
Петро машинально ковырнул ногтем сальное пятно на своей полевой сумке, потом, прикрыв глаза рукой, посмотрел вверх. Матово-серые в мглистом от зноя небе, шли на северо-восток «юнкерсы».
— К переправам, — сказал Вяткин.
— И когда они, гадючье племя, выдохнутся! — с сердцем воскликнул Петро. — Хоть бы союзнички наши раскачались.
Вяткин безнадежно махнул рукой:
— Раскачаются… и еще подбросят немножко завалявшейся тушонки…
Метро пошел быстрее, чтобы сообщить бойцам о близком привале.
Вскоре из низины, поросшей дубовым мелколесьем и верболазом, потянуло прохладой, впереди заманчиво блеснула вода.
Петро, обогнав бойцов, шел теперь в голове взвода, время от времени поглядывая на карту. Цепочка людей растянулась но балке. На дне ее журчал ручей. Бойцы жадно приникали к воде, смачивали головы, снова пили, наполняли котелки и фляги.
Ефрейтор Топилин шагал рядом с Петром. Уже подходя к реке, он спросил:
— Товарищ младший лейтенант, у вас покурить не найдется?
Петро отсыпал ему щепотку табаку, оторвал клочок бумаги и для себя.
— Это мне уже до дому недалече осталось, — сказал Топилин.
— Радоваться особенно нечему, — жестко ответил Петро.
— Я не к тому, — смущенно сказал Топилин. — Вы не думайте, младший лейтенант, что у меня в думках что-нибудь…
В его голосе зазвучала искренняя обида, и Петро уже мягче сказал:
— В плохом я тебя не подозреваю. А ты все-таки подумай вот о чем… Дальше фашист от твоей хаты — ближе тебе до дому.
— Точно… Ну, да войск наших собралось около Дона много. Может, и не пустим дальше?
