Хорошо было бы, пока солдат находится в больнице, сбегать домой — может быть, посчастливится в его отсутствие записать советскую сводку… У Александры Семеновны даже руки задрожали при этой мысли.

Но уйти домой ей удалось только поздно вечером.

Катерина Федосеевна, не зажигая света, протапливала на ночь печурку.

— Сашко́ вернулся? — спросила еще у порога Александра Семеновна.

— Пришел. Поел и до Девятко подался.

— Что рассказывал?

— Ничего, чертенок, не хочет говорить. Уперся, как тот бычок: «Не спрашивайте, мамо, не велено…» А как ты там, Шурочка?

Александра Семеновна махнула рукой, попила воды и стала раздеваться.

Поджидая Сашка́, женщины сидели в темноте. Александра Семеновна, нервно комкая платок, вполголоса рассказывала, что пережила в лазарете.

— Не выдержу я, мама, — шептала она. — И вовсе ни к чему мне в селе оставаться… Ведь я не старая и не больная… Могла бы что-то полезное делать…

Катерина Федосеевна утешала молодую женщину как могла, но втайне и она была убеждена, что лучше бы невестке уйти из села: оккупанты едва ли оставят ее в покое.

Спустя немного времени пришел Сашко́. Пальтишко и шапка на нем были влажными — на дворе шел мокрый снег.

Когда он разделся, Александра Семеновна зажгла каганец, подсела к мальчику и, разглаживая пальцами его спутавшиеся мокрые вихорчики, спросила:

— Ну, Сашуня, кого видел? Чем похвастать можешь?.. Устал, бедняжка?

— Когда ходил, устал, а сейчас ничего, — сказал солидно Сашко́. И легонько отведя руку Александры Семеновны, отошел к горячей печке. — Я дуже спать хочу… — сознался он.

— Ну, ложись, ложись… Завтра все нам расскажешь… Хорошо?

Сашко́ быстро и молча улегся, сонным голосом пробормотал:

— И завтра не расскажу…

Заснул он молниеносно. Мать укрыла его кожушком, обувку поставила на печку сушиться.

— Вот же ж скрытный, — сказала она, поправив под головой Сашка́ подушку и разглядывая его с горделивым удивлением. — А ему только одиннадцатый пошел…

— Это неплохо, мама, — ответила Александра Семеновна, задумчиво глядя на чадяший язычок каганца. — Беда только, что у таких вот нет детства…

Неожиданно она спросила:

— Как зовут денщика майора?

— Убей меня бог, не знаю. «Шпахен» и «Шпахен». Тебе на что?

— Нужно.

— Тьфу, какие вы все секретные сделались!

Катерина Федосеевна стала укладываться. В полусне она слышала, как невестка умывалась, потом, скрипнув дверью, вышла из коморки. Хотела окликнуть ее, но Шура уже куда-то ушла.

Часовой, куривший у ворот, окликнул Александру Семеновну, когда та поднималась по ступенькам крылечка.

— Свои, свои! — откликнулась женщина и, стараясь придать своему голосу возможно больше беспечности, воскликнула: — Больного вашего иду проведать… Кранк…

Денщик, расположившись в комнате майора, ужинал. На столе перед ним стояла тарелка с ломтиками шпига, дымящийся котелок, начатая банка консервов.

Пропустив Александру Семеновну в хату, он выжидательно уставился на нее. Было что-то испуганное в выражении его глаз, в настороженной позе, и Александре Семеновне не верилось, что он сегодня непочтительно отозвался о Гитлере. Должно быть, солдат раскаивался в том, что сболтнул при ней лишнее…

Стараясь расположить его к себе, Александра Семеновна спросила как можно заботливей и ласковей:

— Как ваша нога?

Солдат не понял, и она указала рукой:

— Нога, нога?

Окинув взглядом комнату, Александра Семеновна заметила: радиоприемник — цель ее прихода — стоял на месте.

Солдат с покорной готовностью положил поврежденную ногу на табуретку, поближе к свету, намереваясь размотать бинт.

— Да вы сперва поужинайте, — сказала Александра Семеновна и, не дожидаясь приглашения, села. — Может быть, компресс надо будет сделать…

— Я! я! — закивал головой солдат. — Компресс… хорошо…

Пока он доедал свой ужин, Александра Семеновна, пользуясь известными ей немецкими словами, помогая себе жестами, расспрашивала его о доме, семье.

Солдат отвечал немногословно, но охотно. Работал до войны электромонтером в Гроссенгайме, где живет и майор фон Хайнс. Зовут его Пауль Бунке. Дома остались жена, мальчик и девочка. Если бы майор не был так строг, он смог бы повидать семью.

Лицо Бунке, с багровым шрамом через всю щеку, стало печальным. Он размотал бинт. Нога у щиколотки сильно распухла, кожа на ней приобрела от иода зловещий фиолетовый цвет.

— Сделайте компресс, будет легче, — посоветовала Александра Семеновна.

Солдат принес из кухни смоченное в водке полотенце, обернул ногу и прилег на лавке.

Увидев, что Александра Семеновна вопросительно смотрит на радиоприемник, Бунке сказал:

— Пошалуста…

В хату ворвались звуки джаза.

— Анзолина, — сказал солдат и, прикрыв веки, стал слушать, дирижируя пальцем перед своим носом, шевеля губами.

Истерично-визгливые звуки, гнусавые голоса, кваканье саксофонов, исторгавшиеся из репродуктора, нестерпимо резали слух Александры Семеновны.

Сумбурные звуки, наполняющие комнату, ненавистные портреты Гитлера и Геббельса, сусальные олеографии на стенках напоминали ей почему-то сутулого повара в очках из лазарета, пренебрежительные окрики: «Марушка!», брезгливое выражение лица фон Хайнса, овчарку в кроватке сына.

Все походило на тяжкий сон, ошеломляло, давило.

Александра Семеновна повернула ручку радиоприемника… Бравурное громыхание военного марша… Картавящий голос диктора… Казалось, никуда нельзя было уйти от немецкой речи, она господствовала во всем эфире… Александра Семеновна оглянулась на Бунке: солдат дремал. Она тихонько продолжала вращать ручку, и вдруг из приемника полилась величаво-спокойная, знакомая с детства мелодия, чистая и звенящая, как весеннее утро. Неужели Москва?

Транслировалась опера «Евгений Онегин». Глаза Александры Семеновны искрились от счастья. Она не только наслаждалась сейчас чарующей музыкой: она ощущала дыхание своей родины, чувствовала ее непоколебимую, мудрую уверенность, и это сообщало женщине силы, которые, казалось, помогут выдержать любые испытания.

Александра Семеновна не обращала теперь внимания ни на шаги часового у окна, ни на сонное бормотание денщика за спиной. Она прослушала оперу до конца и, чувствуя, как от ожидания следующей передачи у нее колотится сердце, прижала руку к груди; уже много месяцев она не слышала голоса Москвы. Каждое слово правды стало бы оружием для борьбы с оккупантами…

В приемнике слышались шорохи, напоминавшие шелест листьев в саду, еле уловимое попискивание; казалось, это будет тянуться бесконечно.

— Говорит Москва!..

Александра Семеновна торопливо повернула регулятор громкости, заглушая голос; кругом были враги. — …От Советского информбюро…

Александра Семеновна, скосив глаза на спящего Бунке, поспешно извлекла из кармана пальто листок бумаги и огрызок остро отточенного карандаша.

Звучный баритон диктора произносил слова веско и медленно, она успевала записывать.

— …В течение восьмого марта наши войска на ряде участков фронта с боями продвигались вперед и заняли несколько населенных пунктов…

— «Но где эти участки фронта?! Люди ведь будут интересоваться…»

— За шестое марта уничтожено не тридцать пять немецких самолетов, как об этом сообщалось ранее, а сорок пять немецких самолетов. За восьмое марта под Москвой сбито два немецких самолета…

Александра Семеновна лихорадочно писала, забыв обо всем, кроме того, что завтра криничане узнают об истинном положении.

Внезапно почувствовав на себе взгляд, она обернулась: Бунке глядел на нее в упор.

Александра Семеновна инстинктивно прикрыла написанное рукой. Она отлично понимала, что ей угрожает, если Бунке сообщит в гестапо о ее действиях.

Диктор продолжал: в районе Демьянска советские войска сжимают кольцо вокруг шестнадцатой немецкой армии; на Украине партизанский отряд товарища Ф. истребил много немецко-фашистских захватчиков, взорвал несколько мостов и складов…