Однако, в сущности, Дюма не обманывался. Мари даже и против воли вынуждена была поддерживать отно­шения со своими покровителями. И на голубой бумаге по­являлись: «Дорогой Эдуард», «Нед, дорогой...» Един­ственным их преимуществом перед ним были деньги — ненавистные, проклятые...

Тонкий ручеек недоверия и тревог, просочившийся в отношения Дюма и Мари, медленно, но верно подмывал их союз. Их встречи делались все реже и реже, заканчи­вались, как правило, взаимными упреками. В конце концов Александр решил взять на себя инициативу разрыва.

«Дорогая Мари, я не настолько богат, чтобы любить вас так, как хотелось бы вам. И поэтому давайте забу­дем оба: вы — имя, которое вам было, должно быть, почти безразлично; я — счастье, которое мне больше не­доступно».

Очень скоро у Дюма была уже другая любовница. А в следующем 1846 году он с отцом отправился в путешествие по Испании и Алжиру. Ему казалось, что в главе его биографии под названием «Мари Дюплесси» поставлена точка.

                                                   * * *

Мари не только не попыталась вернуть Александра, она даже не ответила на его прощальное письмо. И тем дала понять, что согласна с ним: пришла пора расстаться. Так в первую очередь будет лучше для ее дорогого, вспыльчиво­го и нежного Аде. Больная, грустная, больше смерти боя­щаяся нищеты, а потому неверная подруга — что может быть хуже? Она предупреждала Александра, что рано или поздно он покинет ее. Бог дал ей силы удержаться от слез и упреков — бесполезного и неизменного оружия всех брошенных женщин.

Между тем потеря Дюма, которому в отличие от многих, обладавших Мари, удалось стать другом ее одино­кого сердца, действовала на нее угнетающе. Она бросилась искать кого-то, кто сможет заполнить образовавшуюся пустоту.

В это время в Париж приехал Ференц Лист. Его сла­ва музыкального гения могла соперничать только с фанта­стическим успехом у женщин. Знатнейшие и красивейшие дамы жертвовали репутацией, оставляли добродетельных мужей, дабы ринуться в пучину страсти по одному только знаку этого полубога с прекрасным, жестким и капризным лицом. Поклонницы избаловали его как дитя, которое по первому капризу получает любую игрушку. Он оставлял одних — ему прощалось. Он снисходил к другим — его благодарили. Он повелевал в Европе так, словно здесь не было иных мужчин.

Мари Дюплесси захотела познакомиться с Листом. Она первая, увидев его в театре, подошла к великому ар­тисту и сказала, что очарована им и его игрой.

Весь третий акт пьесы, не обращая внимания на то, что делалось на сцене, они провели в беседе. Великий маэстро, пораженный царственной, благородной красотой неизвестной дамы, был к тому же немало удивлен умом и тонким пониманием вещей, о которых она говорила. Лично знавший всех европейских эрудитов, философов, поэтов, дипломатов, Лист явно не ожидал встретить в маленьком третьесортном театре женщину, которую слушал «с восхи­щенным вниманием». Он наслаждался «плавным течением полной мыслей беседы, манерой ее разговора — одновре­менно высокопарной, выразительной и мечтательной».

Конечно, Лист узнал, кто была эта незнакомка. Долж­но быть, его покоробило то, что он услышал. Лист не скрывал: он не поклонник женщин, сбившихся с пути, но наступил час, когда у него вырвалось признание: «Мари Дюплесси — исключение. У нее необыкновенное сердце, изумительная живость духа, я считаю ее уникальной в сво­ем роде... она — наиболее полное олицетворение женщи­ны, когда-либо существовавшей».

Сделав Листа своим любовником, Мари пыталась сде­лать его и другом сердца. Казалось, его натура музыканта, горячая, нервная, которой все оттенки чувств доступны и понятны, легко откликнется на ее призыв.

Когда Лист по окончании парижских гастролей собрал­ся уезжать, Мари послала ему отчаянное, умоляющее письмо:

«Я знаю, что мне недолго осталось жить. Я странное создание, я не могу дальше так жить... Увезите меня. Уве­зите, куда вам будет угодно. Я не доставлю вам беспо­койства. Целый день я сплю, вечером вы позволите мне пойти в театр, а ночью делайте со мною что хотите».

Под благовидным предлогом Лист ответил ей отказом. Позже, узнав о смерти Мари, он раскаивался, что не сде­лал попытки спасти ее, и признавался: это была первая женщина, которую он любил...

                                                           * * *

Между тем виконт де Перрего предпринимал все новые и новые попытки выбить хоть искру сердечности из сердца Мари. Он прощал ей все новых и новых любовников, мимолетных, более или менее постоянных, боясь неосторож­ным упреком разрушить их и без того хрупкие отношения. Наконец виконт решился на поступок, который мог быть продиктован поистине глубоким чувством. Отпрыск одной из древнейших фамилий Франции предложил публичной женщине выйти за него замуж.

Мы не знаем, как встретила Мари предложение руки и сердца, — единственного, что не приходило в голову никому из влюбленных в нее мужчин. Возможно, она не поверила своим ушам. Или рассмеялась. Или попробовала отговорить виконта от отчаянного шага.

Несомненно одно — в ней всегда таилась робкая, отгоняемая собственным рассудком мечта стать чьей-то женой и этим смыть позорное клеймо куртизанки.

Сочувствовавшие Мари люди вспоминали, как меня­лось ее гордое лицо признанной триумфаторши, когда из театральной ложи ей приходилось встречаться взглядом с замужними — порядочными! — женщинами, спокойно си­девшими рядом со своими мужьями. Тогда выражение смущения и чего-то жалкого появлялось в ее чертах, и она спешила отвести глаза.

Рассказывали, что однажды каким-то странным обра­зом известная всему Парижу куртизанка попала на бал, где собралось «настоящее общество». Она, в роскошном платье, с головы до ног усыпанная бриллиантами, шла под руку с человеком, который привел ее сюда, и чувствовала, что он мысленно проклинает себя за дикую выходку. Руке Мари, лежавшей на обшлаге мундира, передавались его напряжение и скованность. Она ловила на себе недоуме­вающие взгляды.

К счастью, эту пытку прекратила случайная встреча с давним знакомым, который имел благородство приветливо улыбнуться Мари и поздороваться с ней. С нескрываемым облегчением она оставила того, с кем пришла на этот бал.

Звуки штраусовского вальса, закружившие ее, помогли Мари прийти в себя. Восхитительная танцовщица, она вальсировала в самом центре зала со своим знакомым. Ее длинные локоны разлетались, касаясь соседних пар. И лишь теперь, ощущая восторжествовавшую власть своей красоты, Мари была уверена, что не лишится чувств от стыда и унижения.

...Она приняла предложение виконта.

Не желая стать объектом сенсации и сплетен, Мари и де Перрего уехали в Лондон. Здесь 21 февраля 1846 года они сочетались гражданским браком.

Однако смелость виконта имела пределы. Представляя, какой скандал вызовет его женитьба на падшей женщине среди аристократической родни, де Перрего не решился на венчание. Таким образом, брак оказался заключенным не по правилам, а следовательно, не мог быть утвержден французским генеральным консулом в Англии, как того требовал закон.

Вероятно, это подействовало очень угнетающе на Ма­ри, здоровье которой продолжало ухудшаться. Она не могла не знать всех признаков скоротечной чахотки и не сознавать, что приговорена. Свадьба, казавшаяся теперь смехотворной, и замужество, не имевшее никакой силы во Франции, доканывали ее.

Вернувшись, виконт и виконтесса де Перрего по вза­имному согласию предоставили друг другу полную свобо­ду. Единственное, что напоминало Мари о лондонском вояже, — это фамильный герб, который появился на дверцах ее кареты и на столовом сервизе.

...Мари оставалось жить совсем немного. Ее мучили кашель, бессонница. Она ослабла так, что целыми днями лежала в постели, собирая силы, чтобы подняться вечером хоть на пару часов.

Мари изо всех сил цеплялась за жизнь. Она поехала лечиться в Висбаден. Поначалу здесь ей стало немного лег­че, и ее снова стали видеть в казино, на балах. Но призрак приближающейся смерти снова возникал перед несчастной. Мари, как бы ища менее мучительного конца, пускала ло­шадь галопом на самых опасных тропинках, словно желая сорваться в пропасть. Но ей суждено было иное.