Вернувшись в Париж, «дама с камелиями» в послед­ний раз появилась в театре. «Она выглядела так, словно вышла из могилы, чтобы поквитаться со всеми блестящими молодыми дураками... покинувшими ее».

Спасительное, как ему казалось, удаление от Мари, сыграло с Дюма злую шутку: он все больше думал о ней, мучился тоской и недобрыми предчувствиями. Оказалось, он любил ее больше, чем предполагал сам. Письмо, по­сланное ей, было продиктовано желанием снять с души камень.

«Через неделю после того, как вы получите это пись­мо, я буду в Алжире. Если я найду на почте хотя бы за­писочку от вас, из которой узнаю, что вы простили мне то, что я совершил почти год назад, я возвращусь во Францию менее грустным, если вы отпустите мне грехи, и — совершенно счастливым, если найду вас в добром здравии.

Ваш друг А.Д.».

Ответа Александр не получил.

                                                             * * *

Судьба не пощадила Мари даже напоследок. Она лишний раз убедила умирающую в том, как призрачна была власть ее красоты над людьми. Игрушка сломалась — и ее вы­бросили в угол, желая найти что-нибудь новенькое, рабо­тающее безотказно. В заполненной недавно гостями квар­тире на бульваре Мадлен было пусто. Тяжелые шторы не подымались. И даже попугай, наученный хозяйкой печаль­ной песенке, понуро молчал, напуганный сумраком.

Мари, в отчаянии от пустоты и безмолвия, окружав­ших ее, написала письмо де Перрего. Она просила про­стить ее за принесенные страдания и не дать ей умереть одной: «Молю вас на коленях...», «скорее — прощение».

Спальня Мари напоминала уже не алтарь любви, а ча­совню. Здесь появились две золоченые фигуры Богоматери.

Мари знала, что умрет на этой кровати. Она уже дав­но не выходила из дома, и сил хватало лишь на то, чтобы по вечерам добираться до высокого окна и смотреть, как мимо проходит оживленная толпа мужчин и женщин, уве­ренных, что и завтра, и послезавтра для них будет сиять солнце.

Печальной подробностью ее смерти были веселые зву­ки карнавала, под них она и отошла в небытие. В это время, за несколько дней до Масленицы, Париж пел и танцевал.

Де Перрего все же пришел к своей несчастной подру­ге и этим скрасил ее последние земные мгновенья. Мари поняла, что он простил ее и что никогда не переставал любить. Она была благодарна ему за это и попрощалась с ним.

«Три дня, чувствуя, что летит вниз, в пропасть, ожи­дающую нас всех, она ни на минуту не выпускала руки своей служанки, будто та могла удержать ее. И только когда ангел смерти пришел за ней, она отпустила ее ру­ку. В последнем порыве молодости, испытывая ужас при мысли о небытии, она поднялась на ноги, словно хотела убежать, затем три раза простонала и затихла навсегда».

Так описал смерть Мари Дюплесси поэт Теофиль Готье. «Даме с камелиями» было двадцать три года...

Ирвинг Уоллес писал:

«Она лежала в гробу, усыпанная камелиями. Среди тех, кто провожал ее в последний путь на кладбище Монмартра, был старый русский граф, с двух сторон поддерживаемый слугой и сестрой Мари Дельфиной Паке».

                                              * * *

Когда Александр Дюма вернулся в Париж, Мари уже по­хоронили. Стараясь унять тоску, он бродил по тем самым улицам, по которым в дни былого счастья он проезжал с Мари в ее знаменитом экипаже. И вдруг он заметил: по всему городу были развешаны оповещения о том, что 12 марта 1847 года по такому-то адресу состоится аукцион по распродаже вещей.

Дюма слишком хорошо знал этот адрес. С бьющимся сердцем пришел он в знакомый дом на бульваре Мадлен и ходил по комнатам, где ничего не изменилось с той мину­ты, когда хозяйка навсегда покинула их.

Те самые люди, у которых хватило беспечности не на­вестить умирающую, с редким единодушием явились на аукцион. Здесь вообще было много любопытствующего народа. Пришли все столичные знаменитости, пришли да­же те, кто никогда не допустил бы для себя личного зна­комства с падшей женщиной.

Один из тех, кто поклонялся «даме с камелиями», оставил заметки «о возбужденной толпе, вторгнувшейся в пристанище сладострастного порока и бесконечной печали. Каждая вещь, принадлежавшая Мари, обрела статус со­кровища. «Я слышал, -— писал он, — как самые знатные дамы и самые искусные кокотки удивлялись изощренности и изысканности всех ее туалетных принадлежностей. Ее гребень был продан за сумасшедшую цену; ее головная щетка была продана чуть ли не на вес золота. Продава­лись даже ее поношенные перчатки, настолько была хоро­ша ее рука. Продавались ее поношенные ботинки, и поря­дочные женщины спорили между собой, кому носить этот башмачок Золушки. Все было продано, даже ее старая шаль, которой было три года; даже ее пестрый попугай... продали ее портреты, продали ее любовные записочки, продали ее лошадей — все было продано, и ее родствен­ники, которые отворачивались от нее, когда она проезжала в своей карете с гербами, на прекрасных английских ска­кунах, с торжеством завладели всем золотом, которое очистилось от этой продажи».

За все было выручено около девяноста тысяч франков. Часть этой суммы пошла кредиторам. Остальное вручили единственной наследнице Мари Дюплесси — ее сестре Дельфине, приехавшей ради такого случая из деревни.

Говорили, что на эти деньги она купила имение в Нормандии. Быть может, именно то, которое некогда пле­нило своей тихой прелестью маленькую Альфонсину и на­звание которого она сделала своей фамилией.

                                                                   * * *

На аукционе молодой Дюма купил книгу «Манон Леско», принадлежавшую его любовнице. Но самое ценное, что оставила ему Мари, хранилось в его душе.

Это был мучительный дар. С безнадежным отчаянием, запоздало и отчетливо Александр только теперь ощутил свою потерю. Его боль вылилась в прекрасном стихотво­рении, но оно не облегчило душу.

Александр чувствовал, что ему надо выговориться и тем самым облегчить душу, снять с нее давящий груз тоски и скорби. Дружескому уху Дюма предпочел бумагу. Он поверял ей историю своей любви.

Разумеется, законы жанра и собственная фантазия ро­маниста диктовали то, чего не случилось в реальности. Как многие из нас идеализируют прошлое, утерянное навсегда, так и Дюма идеализировал свои отношения с той, которая в романе звалась Маргаритой Готье. Он сочинил новые сюжетные линии и персонажи. Для чего? Александру хо­телось как можно лучше показать то, что угадывалось в чистой и благородной натуре Мари. Жажду встретить че­ловека, который полюбил бы ее от всего сердца. Способ­ность к самопожертвованию, незащищенность и обреченность женщины, которой отказано в семейном очаге и в честном имени.

Дюма пишет: «Бедные создания! Если нельзя их лю­бить, то можно пожалеть... Гюго написал Марион Делорм, Мюссе — Бернеретту, Александр Дюма — Фернанду, мыслители и поэты всех времен приносили куртизанкам дары своего сострадания, а иногда какой-нибудь великий человек реабилитировал их своей любовью и даже своим именем... Я так настаиваю на этом потому, что среди тех, кто будет меня читать, многие, может быть, уже готовы бросить мою книгу, так как боятся найти в ней апологию порока и проституции... Пусть те, кто так думают, осоз­нают свою ошибку...