Искренность, теплоту и действительное, а не лицемер­ное сострадание своей уязвленной душой Мари отлично чувствовала. Он казался ей милым, симпатичным. И хотя все слова любви ей прискучили, когда их говорил этот здоровяк с блестящими глазами, полудрема в ее сердце вытеснялась благодарным и позабыто волнующим чув­ством.

Дюма, несмотря на откровенные предупреждения своей подруги, влюблялся в нее все больше и больше. «Эта смесь веселости, печали, искренности, продажности и даже болезнь, которая развила в ней не только повышенную раздражительность, но и повышенную чувственность, воз­буждали страстное желание обладать ею...»

Он гордился своею любовницей, и прежде всего перед отцом, весьма искушенным в вопросах женской красоты.

Вот как описывает Дюма-отец свое знакомство с по­другой сына:

«Я шел по коридору, когда дверь одной из лож бенуа­ра отворилась, и я почувствовал, что меня хватают за фал­ды фрака. Оборачиваюсь. Вижу — Александр.

—    Ах, это ты! Здравствуй, голубчик!

—    Войдите в ложу, господин отец.

—    Ты не один?

—     Вот именно. Закрой глаза, а теперь просунь голову в щелку, не бойся, ничего худого с тобой не случится.

И действительно, не успел я закрыть глаза и просу­нуть голову в дверь, как к моим губам прижались чьи-то трепещущие, лихорадочно горячие губы. Я открыл глаза.

В ложе была прелестная молодая женщина лет двадцати-двадцати двух. Она-то и наградила меня этой отнюдь не дочерней лаской. Я узнал ее, так как до этого видел несколько раз в ложах авансцены. Это была Мари Дюплесси, дама с камелиями...

В этот день я в первый раз целовал Мари Дюплесси. В тот день я видел ее в последний раз».

И этот взгляд был пристальным и нежным. Благодаря ему до нас дошел словесный портрет двадцатилетней «дамы с камелиями», написанный творцом «д'Артаньяна» и «Графа Монтекристо».

«Она была высокой, очень изящной брюнеткой с бело-розовой кожей. Голова у нее была маленькая, глаза мин­далевидные, словно подведенные эмалью, что делало ее похожей на японку, но они всегда искрились жизнью. Ее губы были краснее вишни, а зубы — во всем мире не сыскать таких прелестных. Вся она напоминала статуэтку из саксонского фарфора».

Примечательно, что даже женщины, чья оценка часто бывает беспощадной, с неменьшим восторгом описывали внешность Мари. «Она обладала несравненным обаяни­ем, — писала примадонна театра «Варьете». — Она была очень изящна, почти худа, но при этом удивительно гра­циозна... она имела ангельский овал лица; ее темные глаза выражали ласкающую томность; цвет лица ее был ослепи­тельным. Но самым замечательным в ней были ее волосы. О эти восхитительные, шелковистые, темные волосы!»

Мари тщательно оберегала свою красоту. Мало того, она приумножала ее врожденным вкусом, умением оде­ваться. Ничего вульгарного, вызывающего, ничего лишне­го, что обычно выдавало дам полусвета.

«...Мы свободно могли рассмотреть ее всю, начиная с вышивки ее юбки и кончая локонами прически, — пишет известный журналист, член Академии Жюль Жанен, для которого каждая мимолетная встреча с Дюплесси станови­лась событием. — Ее рука в перчатке была похожа на картинку, ее носовой платок был искусно обшит королев­скими кружевами; в ушах у нее были две жемчужины, ко­торым могла позавидовать любая королева. Она так носи­ла все эти вещи, как будто родилась в шелку и бархате... Ее манеры гармонировали с разговором, мысль — с улыбкой, туалет — с внешностью, и трудно было бы отыскать на самых верхах общества личность, так гармо­нировавшую со своими украшениями, костюмами и ре­чами».

Современников и даже строгих моралистов удивляло то, что к имени Мари Дюплесси не прилипали сплетни, вокруг него не роились сомнительные слухи: «Она не была виновницей ни разорений, ни карточной игры, ни долгов, не была героиней скандальных историй и дуэлей, которые, наверное, встретились бы на пути других женщин в ее по­ложении. Наоборот, вокруг нее говорили только о ее кра­соте, о ее победах, о ее хорошем вкусе, о моделях, кото­рые она выдумывала и устанавливала». Бросалось в глаза то, что эта женщина, даже при своем публичном, постыд­ном занятии, старалась сохранять достоинство, изумитель­ный такт, тяготела к сдержанности, приличию, что, разу­меется, было весьма трудно в ее двусмысленном положении. Никто отчетливее его не понимал, нежели сама Ма­ри. Ее среда — это доступные женщины и мужчины, ко­торые точно знают цену каждой из них.

Но, как отмечали современники, «она жила особой жизнью даже в том обособленном обществе, к которому она принадлежала, в более чистой и спокойной атмосфере, хотя, конечно, атмосфера, в которой она жила, все убила».

Чем кончится эта бедная жизнь, чем завершится при­вязанность сына к прекрасной куртизанке, опытный Дю­ма-отец знал и потому, хоть и был согласен с сыном, что Мари «гораздо выше того ремесла, которым вынуждена заниматься», спросил его:

—     Надеюсь, это не любовь?

—     Нет, это жалость, — ответил Дюма-младший.

Его слова звучали все-таки полуправдой. Он был во власти женских чар Мари, и они затягивали его все сильнее и сильнее. Посещения квартиры на бульваре Мадлен уже не ограничивались вечерними часами. «Однажды, — признавался он, — я ушел от нее в восемь часов утра, и вскоре настал день, когда я ушел от нее в полдень».

Александр со свойственной юности самонадеянностью предвкушал свою победу над привычкой Мари к беско­нечной смене партнеров. На какое-то время толпа ее бога­тых покровителей резко поредела. Дюма увидел в этом счастливое предзнаменование: его прелестная подруга осторожно примеривала на себя оковы верности.

Между тем жизнь с женщиной, избалованной золотом, легко сорившей своими «печальными деньгами», не могла не пугать его. Как и где достать средства на ложу в те­атре, ужин, дорогие коробки конфет, букеты камелий? Начинающий литератор, Александр зарабатывал за месяц столько, сколько стоил один вечер с Мари. Все чаще и чаще он обращался за помощью к отцу, чего не любил, от чего страдал и что не приносило удачи.

Дюма-старший и сам часто сидел без денег. Те сто франков, которыми он время от времени ссужал сына, ко­нечно же, не избавляли Александра от денежных затруд­нений.

К нехватке денег прибавился острый дефицит времени. Александр не принадлежал к беззаботным шалопаям, вся жизнь которых без остатка тратилась на развлечения. Он зарабатывал, сидя за столом с пером и бумагой в руках. Каждая строчка, стоившая всего лишь несколько десятков су, требовала времени, спокойствия и определенного ду­шевного настроя. Эти строчки единственно давали ему за­работок.

Но Мари совсем не хотела принимать во внимание по­добные обстоятельства. По утрам Дюма получал от нее записку с перечнем поручений, которые предстояло выпол­нить «дорогому Аде». К вечеру он заезжал за Мари, они ехали обедать, потом он сопровождал ее в театр, затем следовал ужин на бульваре Мадлен в обществе друзей Мари. Александр оставался у нее до утра или возвращал­ся к себе перед рассветом, чтобы через несколько часов все начать снова...

Дюма чувствовал, что такой распорядок жизни напрочь выбивает его из колеи, обрекает на постоянное бездей­ствие и заставляет махнуть рукой на литературную карье­ру. Но отдалиться от Мари — это значило сейчас же ее потерять. Александр не сомневался, что его место будет немедленно занято другими — теми, кто в избытке обладал и деньгами, и временем. Дюма и так подозревал, что Мари не слишком искренна, уверяя, что он один занимает ее мысли. Чем чаще она ему это говорила, тем чаще он представлял Штакельберга и Эдуарда Перрего, неотступ­ных поклонников Мари, вновь в ее кровати. С ревнивым чувством он замечал, как Мари пишет и отсылает со слу­жанкой записочки. Для кого? Не обманывает ли она его?

В такие минуты в нем закипала кровь предков-негров с экзотических островов. Он успокаивался только тогда, когда уставшая за день Мари, закутанная в шерстяную ткань и надрывно кашлявшая, садилась на ковер у камина и прижималась к нему вздрагивающим горячим телом. В эти минуты жалость переполняла его, и он стыдился своих подозрений.