Победоносцев лежал на кровати, пересиливая боль, закрыв глаза, и медленно вздыхал. Послышались чьи-то шаги в коридоре. Он чуть приподнял голову. В палату вошла женщина в шуршащем шелковом платье.
— Глебушка! — вскрикнула она, протягивая к нему тонкие руки.
— Откуда узнала? — спросил он, забывая боль и видя только её прямой пробор.
— Ты же теперь знаменитый летчик, — ответила Наташа, садясь на стул, принесенный сиделкой.
— Записку отправлять? — спросила сиделка, с интересом прислушиваясь к их разговору.
— Нет, не надо, — ответил он, сердясь, что не может остаться с Наташей наедине. — Все-таки, как ты узнала?
— В газете была заметка о пострадавших при пожаре…
Он облегченно вздохнул, — снова вернулось к нему недавнее счастье.
Глава девятнадцатая
Победоносцев выписался из больницы утром и сразу же позвонил брату. Долго не отвечали, потом подошел к телефону человек с незнакомым резким голосом и равнодушно ответил:
— Нет дома. Еще не приехал.
Голос был незнаком, хрипловат, и все-таки Глеб почему-то сказал:
— Звонит брат его, Глеб, позовите Сергея Ивановича к телефону…
Незнакомец долго не отзывался, потом Победоносцев услышал трудный, надрывистый кашель, и через несколько минут обычным, знакомым, ласковым голосом брат сказал:
— Глебушка? Здравствуй!
— Но это же свинство, Сережа, — рассердился Глеб, — я чуть не умер, лежал в больнице, и хоть бы ты зашел, навестил меня… Один-одинешенек…
Брат снова замолчал, — должно быть, думал о чем-то. Глеб сердито кричал в телефон, и Сергей ответил, наконец, растерянно и беспомощно:
— Да, нет, почему же… Прошу тебя, приезжай ко мне. Очень хочется повидаться с тобой.
Победоносцев шел, опираясь на палку, — еще болела нога, и приходилось отдыхать на трудных подъемах. На набережной, возле моста, раскинулся Грибной рынок. Глеб увидел бочонки с квашеной капустой, огромные светло-желтые связки лука, моченые яблоки, в ноздри ударил густой, кисловатый запах базара, — после больничной еды соленые, моченые, квашеные овощи казались особенно вкусными и привлекательными. Пройдя мимо бочонков и банок с огурцами, купил четыре моченых яблока и съел их тут же, жадно, почти не разжевывая.
Все, что встречалось на пути, казалось слишком ярким и светлым. Победоносцев медленно шел по мосту. По зеленому отлогому берегу Москвы-реки бегали мальчишки. Лодка плыла по реке.
Брат жил во втором этаже старого деревянного дома.
В комнате брата было темно и неуютно. Сережа лежал на диване, закрыв лицо руками. Услышав шаги, он приподнялся на локте и слабым, простуженным голосом проговорил:
— Как же ты вытянулся, Глебушка, какой громадный стал… Рад, очень рад тебя видеть…
Они расцеловались, и Глеб сел на диван рядом с братом. Сережа неумело, двумя пальцами скручивал самокрутку и молчал. Глеб с удивлением смотрел на него и не мог понять, почему брат стал таким молчаливым и неприветливым.
— Не болен ли ты часом?
Сережа защелкал пальцами.
— Нет, здоровье у меня хорошее…
Они опять помолчали. Глебу показалось, что брат тяготится его присутствием.
— Может, я напрасно пришел?
— Нет, почему же… Устраивайся на соседнем диване, — потом поговорим, а пока помолчи, я хочу отдохнуть немного…
Одутловатый, с отечными щеками и красными опухшими веками, небритый, усталый, Сергей казался сегодня очень постаревшим. Глебу стало жалко брата, он обнял его за плечи и тихо сказал:
— Не грусти, Сережа, я тебя очень прошу… Взгляну на тебя — и почему-то расстроюсь…
Сережа ничего не ответил. Глеб лег на соседний диван, взял со стола последнюю книгу «Русской мысли» и занялся чтением. Нога еще болела. В комнате было холодно — в открытую форточку дул ветер, трепал и пузырил занавеску. Несколько минут Глеб боролся с дремотой и вдруг почувствовал, что немеют плечи, руки. Он заснул.
Услышав тоненькое прерывистое сопение брата, Сережа, притворявшийся спящим, спрыгнул с дивана, надел пиджак и подошел к окну. В окно был виден низкий деревянный переулок с маленькими палисадниками, с пестро раскрашенными скворешнями, с флюгерками на крышах, с петушками на ставнях, — Сережа жил в тихом московском дворике.
* * *
…Глеб проснулся вечером. В комнате было темно.
— Сережа! — крикнул Глеб. Никто не отзывался.
Сергея в комнате не было… Глеб хотел зажечь настольную лампу, но фитиль коптил и наполнял комнату противным запахом гари: в лампе не было керосина. Глеб походил по комнате, потом снова почувствовал усталость, лег на диван и часа полтора прислушивался к шагам в коридоре. Очень хотелось есть. Глеб снова встал и, чиркая спичками, обшарил комнату, но не нашел ничего съестного.
«Нечего сказать, хорош, — рассердился Глеб, — приехал я к нему, а он убежал и не сказал ни слова, — хотя бы записку оставил».
Идти одному в трактир не хотелось, и Глеб начал уже раздеваться, как вдруг по коридору послышались чьи-то медленные, неуверенные шаги.
«Должно быть, Сережа», — подумал он и подошел к двери.
Постучали в соседнюю дверь, и Глеб снова сел на диван.
В коридоре громко заговорили, Глеб услышал незнакомый шепелявящий голос. В дверь постучали.
— Глеб Иванович Победоносцев?
Глеб открыл дверь и увидел посыльного, протягивающего небольшой запечатанный конверт.
— От брата. Просили зайтить вас. Ждут в отдельном кабинете в «Мавритании».
Зная привычку брата к спокойной, уединенной жизни, Глеб удивился.
— Да не ошиблись ли вы?
— Никак нет, обратно же приказали и на словах передать…
Глеб наскоро оделся, пригладил волосы щеткой, запер дверь и вышел из дома. Извозчик долго трусил по кривым переулкам, и только через полчаса Глеб приехал в «Мавританию». Его уже ждали. Швейцар, снимая фуражку, спросил:
— Не господин ли Победоносцев будете? Пожалуйста, налево, милости просим…
В завешанном тяжелой портьерой отдельном кабинете, за столом, заставленным закусками и вином, сидел Сережа. Он был сильно навеселе, — впервые в жизни видел его Глеб таким взъерошенным и разъяренным.
— А, Глебушка, — сказал он, — рад, что ты приехал, я без тебя соскучился. Я тебе заказал стерляжью уху… Ну, расскажи, пока её принесут, как ты жив и тому подобное.
— Наконец-то догадался спросить. Я думал, что тебя раньше заинтересует моя жизнь…
— Раньше? Ну, знаешь ли, я не виноват, раньше настроения не было. Я по газетам немного следил, в общих чертах мне твои дела известны, рад, что ты наконец выдвинулся в первые ряды русских летчиков… А вообще-то тяжело тебе, должно быть.
— Очень тяжело. Хозяин мой когда-то дружбу со мной свел, а теперь охамел совсем. А я не могу из авиации уйти, учиться другому делу не хочу… — Он помолчал несколько минут, нервно теребя край скатерти.
— Знаешь, — сказал Сергей, медленно потягивая соломинкой крюшон, — я за последние дни передумал всю свою жизнь. И о тебе думал, ведь ты мне особенно дорог. Где теперь отец, не знаешь?
— Лена писала, что он на днях снова на Восток уехал.
— Постарел он?
— Не сильно. А я забыл поблагодарить тебя, Сережа, за помощь. Разве бы я без тебя стал летчиком…
— Пустое… Я отцу сегодня письмецо отправил. А маму ты помнишь?
— Маму? Нет, я мало видел её. Мы ведь с Леной до сих пор не знаем, почему она живет отдельно от нас… Я хотел было у тебя спросить…
— Трудная история, — вздохнув, ответил Сергей. — Семья у нас была неустроенная, мать с отцом жила недружно, он мало думал о доме, не сумел заинтересовать её своей работой, — вот и начался разлад в семье. А кончилось все разъездом… Разошлась она с отцом, когда мы еще детьми были, влюбилась в одного, как и сам отец мне говорил, хорошего человека. Отец резок был с ней, обидел, оттолкнул окончательно от себя, как раз в те дни, когда нужно было стать мягче. А человек, к которому она ушла, вдруг заболевает какой-то тяжелой болезнью, если не путаю, вроде туберкулеза позвоночника. Вот и лежит он многие годы неподвижно, а она — у его кровати сиделкой. Так что счастья у неё во второй семье нет.
