Николай Григорьев в эти дни тоже ждал назначения на фронт. Он работал на Тучковой набережной Васильевского острова в большом сером доме под номером 2–6, где помещался теперь Высший Совет народного хозяйства.

Президиум Совета народного хозяйства мог отпустить Григорьева в армию только после того, как будет назначен новый заведующий сектором.

С каждым днем все больше предприятий национализировала Советская власть, дошла очередь и до авиационного завода, полным хозяином которого в конце войны стал Хоботов. Провести национализацию поручили Григорьеву, и он решил вызвать на помощь Быкова, хорошо знавшего завод еще по довоенному или — как теперь говорили в просторечии — мирному времени. Поздно вечером сидел Быков в высоком заставленном темными шкафами кабинете Григорьева и с интересом слушал рассказ пришедшего с завода давнего знакомца слесаря Сидорчука о нынешнем времяпрепровождении Хоботова.

Сидорчук постарел немного, но был очень подвижен. Он и минуты не мог посидеть на месте и, прохаживаясь по кабинету, густым, странным при его невзрачной комплекции басом рассказывал о происшедшей в Хоботове перемене.

Хоботов привез на завод кровать, посуду, другие необходимые вещи и жил в своем кабинете, как в одиночной камере, ни на минуту не покидая тесного помещения, — даже и на пять минут за последние дни не выходил подышать свежим воздухом. Старый слуга жил с ним в конторе, готовил обед, ходил на черный рынок покупать провизию, а по вечерам навещали Хоботова гости.

— Темные людишки бывают у него, из бывших…

— А с рабочими он не беседует? — спросил Быков.

— Нет, рабочих он не видит. Как и до Октября — старый управляющий на месте, служащие старые…

— И настроены по-старому?

— Да как сказать… Видите ли, недавно слух прошел по заводу, — откуда он пошел, никто не знает, но, пожалуй, слух верный…

Сидорчук подошел к столу, за которым сидел Григорьев, и торопливо пробасил:

— Поговаривают, будто Хоботов собирается закрыть завод и оставшихся рабочих — на улицу… «Дескать, самолеты теперь никому не нужны, топлива нет, денег нет, предприятие нужно свернуть».

— Да, с топливом дела невеселые, — сказал Григорьев. — Вот недавно вернулась наша делегация, ездившая в Донецко-Криворожский бассейн. Были они в Харькове в начале декабря. Там тогда еще существовал созданный Керенским для распределения топлива «Монотоп»… Тактика у «Монотопа» — предательская. Переговоры они тогда вели и с нами и с белогвардейскими правительствами. Наших делегатов встретили в штыки и отказались поставлять уголь для питерских заводов. Начались переговоры. Донскому белогвардейскому правительству дают четыре с половиной миллиона пудов угля, а Питеру — только девятьсот восемьдесят пять тысяч пудов, — этого на работу трамвая и водопровода и то не хватит. А потом и того не дали: стала угрожать комиссии Центральная Рада; пришлось с пустыми руками вернуться в Питер… Как видишь, большие у нас заботы…

— Неужто так и не достанем топлива? — взволнованно спросил Быков. — Ведь уголь для завода — все равно что хлеб для человека.

— Уголь достанем. Вот выяснили недавно, что в Котласе огромные запасы скопились, миллионов десять пудов, туда пошлем людей…

Григорьев сделал несколько записей в блокноте, потом сказал, обращаясь к Быкову:

— Ты будешь нашим представителем по национализации завода. Сейчас же выезжай с товарищем Сидорчуком на место, и сразу беритесь за дело. Партийная организация на заводе крепкая, я их еще по двенадцатому году помню. Первые были бунтари в районе! Агитировать за забастовку их не приходилось, сами подымали другие заводы.

— А кто же будет там новым хозяином? Я у них не останусь, на фронт поеду…

— Тебя хозяином делать не будем. Кандидатура у нас есть другая…

— Интересно, кого наметили? — спросил Сидорчук, — Тут человека надо крепкого, с железными нервами…

— Значит, чего-то мы не додумали, — усмехнулся Григорьев. — Потому что наметили вас, товарищ Сидорчук, а нервы у вас, по правде говоря, не железные…

— Меня? Да мне не справиться!

— А что вас пугает?

— Бухгалтерия затрет…

— Бухгалтерия? Что же в ней страшного?

— Цифр много, на арифмометрах надо считать, опять же денежные документы подписывать, а я писанины пуще всего боюсь, — вдруг еще что-нибудь подпишешь не по правилу — ответ придется держать.

— А вы не по правилу не подписывайте…

Сидорчук покачал головой, но ничего не сказал в ответ и снова заходил по комнате.

— Стало быть, сейчас и поезжайте, — сказал Григорьев, обращаясь к Быкову. — На дела даю вам три дня сроку. А через три дня явитесь сюда и доложите, что предпринято. Главное, не теряйтесь, будьте каждую минуту начеку.

На завод пошли пешком. Дорогой молчали — оба думали о предстоящих хлопотах, — и только за мостом Сидорчук сказал:

— Вам с Хоботовым, по старому знакомству, придется первому зачинать разговор.

— Не очень-то мне обрадуется.

— Ну что ж, мы и не для того, чтобы его обрадовать, идем на завод.

Они зашли сперва в механическую мастерскую, — там теперь помещался заводской комитет, — и Сидорчук, собрав членов комитета, рассказал им о своей беседе с Григорьевым и о приказе, полученном из Совета народного хозяйства.

— У Хоботова гости были сегодня, только что ушли, — сообщил молодой паренек с бледным исхудалым лицом, с глубоко запавшими, как после тяжелой болезни, глазами.

— Теперь мы к нему в гости придем, — сказал Сидорчук.

Рабочий день на заводе уже кончился, кроме завкомщиков на дежурных по мастерским, никого в цехах не оставалось.

— Может, и нам вместе с вами к Хоботову пойти? — спросил кто-то из завкомщиков.

Сидорчук вопросительно посмотрел на Быкова.

— По-моему, всем вместе идти не стоит, — сказал Быков, — получится у нас тогда что-то вроде делегации, а ведь нам нужно попросту известить Хоботова о национализации завода и предложить ему покинуть заводское помещение. Вот уж завтра соберем заводской митинг и там сообща обсудим, с чего надо начинать новым хозяевам.

— Правильно решено, — сказал пожилой механик, — но уж мы сегодня не разойдемся — вас ждать будем. Интересно узнать, чем ваш разговор закончится.

— Он только одним может закончиться…

— Нет, уж как там ни решайте, а мы будем ждать, хоть бы даже и ночевать тут пришлось.

— Воля ваша, — весело проговорил Сидорчук.

Заводской двор был плохо освещен, только один косой фонарик «летучая мышь» висел у входа в контору. Дверь была открыта, по узким ступенькам поднялись во второй этаж. В темной комнате горела керосиновая коптилка, и лысый старик с отвисшими губами и острым, внимательным взглядом, похожий на камердинеров давних времен, какими их изображают на провинциальной сцене, поднялся навстречу.

— Вы к кому? — спросил он визгливым, срывающимся голосом.

— Нам к хозяину нужно, — басовито сказал Сидорчук; казалось, вот-вот погаснет пламя коптилки от звука этого могучего голоса.

— Он отдыхает…

— А вы ему скажите, что по срочному делу пришли. Может быть, и примет, — насмешливо пробасил Сидорчук.

Старик готов был препираться дальше, но из-за двери послышался негромкий голос Хоботова:

— Ладно, раз уж пришли, — пусть проходят…

Сидорчук первым вошел в комнату, следом за ним Быков.

Увидев летчика, Хоботов недоуменно воскликнул:

— Какими судьбами? Вот уж, воистину, поздний гость… По какому делу?

— Он объяснит, по какому делу, — сказал Быков, указывая рукой на Сидорчука.

Слесарь придвинул стул к креслу, в котором сидел Хоботов, и при свете керосиновой лампы начал читать переданный ему Григорьевым приказ о приеме от заводской администрации авиационного завода со всем находящимся в нем оборудованием, материальной частью самолетов, с наличностью денежных документов и ценных бумаг.

Хоботов слушал внимательно, потом подошел к окну, приложил лоб к отпотевшему стеклу и долго смотрел в тьму насторожившейся, тревожной ночи. За это время Быков успел осмотреть комнату, в которой провел Хоботов последние недели своего хозяйничанья на заводе. Должно быть, он и сам не собирался долго задерживаться здесь, — комната казалась временным полустанком, короткой остановкой перед новыми странствиями. Несколько новеньких чемоданов, старательно перевязанных толстыми веревками, тюки, два саквояжа на медных тускло блестевших при свете лампы замках — все это, видать, было запаковано и замкнуто заранее.