— Вы не обижайтесь, но мы теперь всех проверяем. В Царицын враги посылают много шпионов. — Он еще раз оглядел летчиков и тихо промолвил: — А вам повезло. Иной раз товарищ Григорьев по трое суток сюда не заходит, а сегодня, на ваше счастье, дома обедает. Он вас примет, если к нему серьезное дело…
— Мы и без тебя знаем, что примет, — сказал обидчивый Тентенников. — Нас он, почитай, пораньше, чем тебя, знает.
— А вы не обижайтесь, — ответил красноармеец, — я вам ничего плохого не хотел сказать.
* * *
В низкой комнате с завешенными окнами было прохладно, и вкусно пахло свежими щами. Тентенников, как только поздоровался с Николаем Григорьевым, сразу же признался:
— Очень есть хочется.
— А я вас сегодня могу обедом накормить, — сказал Николай, — день нынче удачный: хозяйка мне на обед сварила целый котел щей…
Обедали молча, и только потом, когда с едой покончили и закурили, — Тентенников — свою витую трубочку, Григорьев — папиросу, Быков — аккуратно скрученную козью ножку, — беседа стала оживленной.
— Летчиков-то здесь нет еще? — спросил Тентенников.
— Летчики, конечно, есть, — сказал Николай, — но сколько их сюда ни посылай, все мало будет. У белых на Царицынском фронте не один авиационный отряд, а у нас самолетов еще маловато. Так что вам рады… Вовремя приехали.
— Мы торопились, — признался Тентенников. — Ведь здесь товарищ Сталин, а мы его мечтаем повидать.
— Если хотите повидать Сталина, то я вам могу оказать помощь в этом деле. Сегодня митинг на заводе, Иосиф Виссарионович выступает, вы его там и увидите.
— А как же мы туда попадем?
— Со мной поедете!
Теперь Тентенникову не сиделось на месте, он растерянно смотрел то на Николая, то на Быкова и, наконец, спросил:
— А когда же мы туда поедем? Не опоздать бы…
— Не опоздаем, — весело отозвался Николай.
— И скоро пойдем?
— Через полчаса.
— А вдруг нас не пропустят?
— Со мной пропустят.
Тентенников отошел к окну, отдернул штору и долго глядел на пыльную царицынскую улицу, по которой шли редкие прохожие. Тем временем Быков, подвинувшись ближе к Николаю, рассказывал ему шепотом о недавнем огорчении Тентенникова.
— Вот ведь как, — громко произнес Николай, сдерживая улыбку, — оказывается ты, Кузьма, на меня в обиде?
— Это за что же?
— За то, что я тебя стихийником назвал.
— Было дело — очень обиделся, — чистосердечно сказал Тентенников. — Я человек самолюбивый. Да вы в биографию моей жизни вдумайтесь, неспроста я так обидчив. Ведь с малых лет как жил? В нужде, в лишениях. И если бы не было у меня силы да упрямства в характере, то я бы, может, плохим человеком стал бы. Но я с первых дней юности умел за себя постоять, — и сколько раз хозяева меня прогоняли с работы за то, что кланяться не хотел, унижать себя не позволял…
— Это мне по душе, — сказал Николай. — Знаний у тебя, друг, не хватает, а характер хороший, сильный, и умеешь ты на своем настоять. Вот, конечно, выпивать нужно меньше, — да здесь тебя, пожалуй, сразу не переделаешь.
— Верно, смолоду въелось. Но Быков знает: перед полетом и рюмки в рот не возьму…
— Не такой он был, когда я его впервые встретил, — подтвердил Быков. — Пообтерла Тентенникова жизнь, переделала. Он в давнее время в пьяном виде как-то признался, что разбогатеть хочет, деньги иметь. «А зачем тебе деньги?» — спрашиваю. Он смеется: «Чтобы взять эти деньги да помахать ими перед носом у моего хозяина, как ты сделал, когда с банкиром Левкасом рассчитывался…»
Тентенников усмехнулся, сел на табуретку, закинув ногу на ногу, и с удовольствием стал прислушиваться к рассказу Быкова.
— А как его честолюбие заедало, как к славе он жаден был! Когда я в Питер приехал в десятом году и петербургские газеты стали про меня помещать статейки да портреты мои печатать, он сильно обижался…
— Насчет славы теперь жадничать не надо, — сказал Тентенников, — видишь, какое время пришло, всем нам славы хватит…
— Да, другими людьми мы стали, — задумчиво сказал Быков, и Тентенников, поднявшись со стула, недоуменно развел руками.
— Что вы меня так хвалите, как будто я уже со своим самолетом разбился, — умоляюще сказал он. — Позаглазью, конечно, человека и похвалить можно, а в глаза лучше поругать, не то зазнаюсь.
— Вот как ты правильно рассуждаешь! — сказал Николай. — Мы уж твое замечание учтем и как-нибудь против тебя же и обернем…
— А нам не пора еще?
— Теперь, пожалуй, пора.
— Пешком пойдем? — нетерпеливо спрашивал Тентенников, не сводя глаз с Николая.
— Пешком — далековато, автомобиль придется взять. Только шофера у меня нет.
— А мы тут зачем? Мы с Быковым не только летчики — и шоферы неплохие. Правда, я в Царицыне проездом бывал и улиц здешних не знаю. Так что лучше, если Петруха за дело возьмется. Он ведь с Илиодором в Царицыне до революции счеты имел…
— С Илиодором? — удивился Николай. — Что же ты мне о нем никогда не рассказывал?
— К слову не приходилось.
— А я как раз в последнее время очень заинтересовался бесноватым этим. Мне ведь приходится много всяческих дел вести, иной раз и арестованных допрашиваю, в тех случаях, когда задерживаем проходимцев не по линии ЧК, а собственной армейской властью. И, надо сказать, именем Илиодора тут кое-кто и доныне пользуется, хоть самого Илиодора в Царицыне давно нет.
В атомобиле Николай сел рядом с Быковым, заменившим на сегодня шофера, и летчик рассказал о своем давнем столкновении с царицынскими последователями Илиодора.
— Да, тогда в Царицыне сильна была черная сотня, — сказал Николай, — а теперь он стал городом, на который так много надежд возлагает революция; но и белогвардейская нечисть рвется сюда, и, надо прямо сказать, связи у неё тут немалые остались…
— Осторожней! — закричал Тентенников, толкая Быкова в спину, — ты погляди-ка, встречная машина прямо на тебя мчит, — видать, шофер пьяный…
— Какой ты нервный! Быков и без твоего совета сообразил бы, что нужно ей дать дорогу, — сказал Николай, когда вихлявшая из стороны в сторону машина проехала мимо.
— В таких случаях мы, летчики, частенько нервничаем, — пояснил Быков. — Ведь сам и на плохонькой машине летишь уверенно, а если другой ведет аэроплан, так за полет изнервничаешься: замечаешь малейшую ошибку в пилотировании.
На перекрестке стоял человек в длиннополой шинели и отчаянно размахивал руками — просил остановить автомобиль.
— Стой, — сказал Николай, — останови на минуту. Это мой адъютант. Понять не могу, как он тут очутился…
— Товарищ Григорьев, — торопливо сказал адъютант, — вас срочно на телеграф вызывают.
— Неужели поедешь на телеграф? — с огорчением сказал Тентенников. — Ведь мы на митинг опоздаем.
— Что же делать — раз срочно вызывают, нужно сейчас же ехать.
— Я сам на митинг пешком пойду.
— Не чуди, — сказал Николай, — без меня на завод не пропустят, проторчишь в проходной будке. Я постараюсь скорее на телеграфе управиться…
Как ни хотелось Николаю поскорей освободиться на телеграфе, но задержался он надолго.
Тентенников сокрушенно сказал:
— Может, и ехать не стоит, раз мы опоздали?
— Все равно поедем, — ответил Николай, и видно было, что его тоже огорчает непредвиденная задержка.
Теперь дорогой уже никто не говорил, и Быков непрерывно надавливал грушу гудка. Быстро мчался автомобиль по пыльным царицынским улицам мимо низких домиков окраин с их подслеповатыми тусклыми окнами.
— Вот и приехали, — сказал наконец Григорьев. — Здесь за поворотом въезд в заводской двор…
Едва успел Николай выйти из машины, как мимо него с лихим присвистом промчалась упряжка с орудием. Ворота были закрыты, и взмыленные кони остановились неподалеку.
— Откуда гоните коней? — спросил Николай, обращаясь к ездовому — здоровенному парню в выцветшей гимнастерке.
— Дело спешное, товарищ комиссар.
— С фронта?
— С самого переднего края.
