Теперь она увидела его и быстро пошла навстречу. Не сделала она и десяти шагов, как Быков уже пробежал разделявшую их полянку. Близко-близко увидела Лена склонившееся над ней худое лицо с потрескавшимися губами и серые, стального отлива глаза, которые всегда казались ей спокойными, даже в те минуты, когда муж грустил или волновался.
— Вот видишь, жив и здоров. А не чаял вернуться!
— А у нас горе, — сказала она торопливо. — Еще одно горе. Я так и решила тебе сразу, одним духом выпалить…
— С кем же?
— С твоим отцом. Сбежал от нас старик в последнюю минуту и не появлялся с тех пор. Ваня уже решил обратно ехать на розыски.
— Знаю.
— Кто тебе говорил?
— Сам видел.
Он расстегнул ворот куртки, сел на пенек и хриплым, срывающимся голосом начал печальный рассказ о смерти старика на лесной дороге, ведущей к Эмску. Лена смотрела на него полными слез глазами, и сердце замерло на мгновенье при мысли об утратах, которые ждут близких и дорогих ей людей на фронтовых дорогах.
— Трудно терять стариков, — сказала она, помедлив. — Ты с ним и жил мало, и больше он был сам по себе, а все же в сердце оборвалось что-то.
— И главное, горе так и идет всегда: одно к одному. Не успел опомниться после Глеба, а теперь вот старик…
Лена взяла его за руку.
— Как ты жила? Будто сто лет я тебя не видел. Чем больше теряешь, тем больше думаешь о тех, кто живет рядом с тобой…
Тентенников обрадовался Быкову, три раза поцеловал в обе щеки, по старому обычаю.
— Ну как ты, покажись-ка на свет? — твердил он. — Я, поверишь ли, истосковался! Сам посуди, теперь нас только двое осталось. Когда я еще несмышленышем был, по прощеным дням меня матушка на поклон к крестной матери посылала, и носил я ей в подарок пряник узорный, — мы его «фигурой» звали. До того бывало, в тот день исстрадаешься, слезы кругом, все в ноги падают, а я с пряником сам по себе, боюсь, что пряник у меня мальчишки отнимут. Так вот теперь и над тобой, как над тем пряником, трясусь.
— Ладно, ладно! — отбивался Быков. — Меньше бы тряс, а то как обнимешь ручищами — сразу же кажется, будто спину переломил.
— Больше не буду. А ты есть не хочешь ли?
— Ему сейчас полежать надо, — сказала Лена. — Кровать тебе приготовлена. Ваня сенник травой набил. Мягко, легко будет спать.
— А Ваня где?
— С мотористами ушел гранаты бросать. Он целый день только и делает, что пулемет изучает. И никому покоя не дает. У нас теперь постоянно вечера вопросов и ответов.
Быков снял сапоги, завел карманные часы и сразу лег на кровать.
— А теперь расскажи подробней! — попросил Тентенников. — Мне Лена на ухо шепнула…
Быков лежал на кровати, скрестив руки на груди, с полузакрытыми глазами.
— Да ты разве спать не хочешь? — спросила вдруг Лена.
— На грузовике всхрапнул малость под разговор шофера. Ко сну теперь не клонит.
Приподнявшись, он взбил подушку и снова рассказал о последних часах, проведенных в Эмске, и о смерти отца.
— Только Ване сразу не говорите! Он старика любил, тот его сызмалетства вынянчил…
— Я уже слышал, — хриплым, приглушенным голосом отметил из-за двери Ваня.
— Пойти его успокоить? — нерешительно сказал Тентенников.
— Сам успокоится, — строго ответил Быков. — Пусть приучается! Время такое: от ласковых слов голова кружится.
Он закрыл глаза и уронил бессильно руку, как человек, только начинающий выздоравливать после долгой и мучительной болезни.
— Спит? — спросил Тентенников.
— Заснул как будто, — ответила Лена, оправляя подушку, и они вышли на цыпочках из комнаты.
Тентенников покачал головой. Впервые он видел Быкова таким усталым и с сокрушением прошептал:
— Сдаем, Лена, сдаем!
Она пригорюнилась, одернула блузку.
— А раньше какие мы были! — вздохнул Тентенников. — Горы ворочали…
— Ты и сейчас не можешь жаловаться на здоровье, — перебила Лена. — Я видела, как ты вчера подкову разгибал. Видно, много нерастраченной силы в тебе…
— Должно быть, подпиленная та подкова была, — возразил Тентенников. — Цельную бы мне не разогнуть.
Быков спал недолго. Вдруг возникло из забытья что-то донельзя знакомое и родное, а что именно — он сам разобрать не мог.
— Лена! — крикнул он, приподнимаясь на локте.
В комнате было темно. Из-под прикрытой двери тянулась тоненькая полоска света и терялась где-то за кроватью. В открытое окно врывались и гудки пролетавших мимо автомобилей и хмельной запах яблочного осеннего настоя и опавшей листвы.
За дверью слышались чьи-то приглушенные голоса.
Быкову показалось, будто он узнал голос Николая.
«Неужели уже приехал? — подумал с радостью. — Значит — снова возьмемся за боевую работу. Сидеть сейчас без дела — свыше человеческих сил: будет казаться, что отсиживаешься в тылу».
Он сразу спрыгнул с кровати, словно теперь плохое миновало и начинается настоящее, новая жизнь. Не было больше ни усталости, ни тревоги, и воспоминание о недавних утратах звало к новому бою.
— Николай! — крикнул он, шлепая босыми ногами по полу.
— А, проснулся уже! — отозвался Григорьев, входя в комнату вслед за Тентенниковым, осторожно и торжественно несшим керосиновую лампу. — Мы к тебе с товарищем Полевым пришли.
Маленький тучный мужчина в синей поддевке, вошедший в комнату вместе с Николаем, сразу понравился Быкову. Он принадлежал к породе тех толстых здоровяков, которые, задыхаясь и чертыхаясь, умудряются делать самые длинные переходы, карабкаться на снеговые хребты, побеждать своих противников в боксе, во французской борьбе, не уставая в то же время жаловаться и на одышку, и на сердцебиение, и на ломоту в суставах.
Полевой, как только вошел в комнату, так сразу и начал с жалоб:
— Устал, ей-богу устал! Товарищ Григорьев решил верхом проехаться, ну и замучил меня.
— Врешь ведь! Сам признавался, что в седле у толстого человека большая устойчивость, чем у такого сухаря, как я. И одышка у тебя только теперь появилась.
— У таких не бывает одышки, — уверенно сказал Тентенников.
— Спиртику нет ли? — спросил Полевой, скидывая поддевку. — С того дня, как я попал в болото, трясет меня по вечерам. Лихорадку схватил болотную, она каждую косточку по отдельности и перебирает.
— Не знаю, как, — ответил Быков, со смущением поглядывая на Николая.
— А ты что? Боишься угостить при члене Реввоенсовета? — сказал Николай. — Или, может быть, нету у вас?
— Как не быть? — вмешался в разговор Тентенников. — У нас и эфир есть. И то: в иных городах на нас доносики пишут — дескать, объявились эфироманы. А на самом деле — нам без эфира не житье. На газолине ни одного мотора не заведешь. Вот и приходится для запуска мотора эфир добывать.
— Ну, эфира он у вас и не просит! — отозвался Николай. — Пусть им ваши моторы дышат. А спиртику поднести разрешаю, — лукаво улыбнувшись, сказал Григорьев, — конечно, для лечения. Для борьбы с лихорадкой.
Тентенников тотчас принес спирту и сам вместе с Полевым выпил стопку за компанию, чтобы гостю не так уж скучно было.
— Летчиков люблю, — сказал Полевой, постукивая рукой по столу. — Нам глаза нужны, которые бы сверху смотрели, вот и хочу я с ними действовать. Можно рассказать? — спросил он, наклоняясь к Николаю и хрипло кашляя.
— Что ж, говори!
— Задумали мы маленький рейд в тыл белых затеять. Погулять по ихним тылам.
— Как-то легко у вас получается… Погулять по тылам… А если они не пропустят? — усомнился Тентенников.
— Ты так думаешь? — сердито спросил Полевой. — А мы у них спрашивать не будем. Дороги здешние я знаю. Вот и ринется четыреста пятьдесят сабель. Все равно как река, которая плотину прорывает. И сразу же их дороги затопим. А для того чтобы нас не окружили или не заманили случайно во вражье логово, я и беру с собой товарищей летчиков. Вместе такие дела будем делать, что потом песни сложат о нас.
— Рискованный план? — спросил Николай.
— Зато увлекательный! — воскликнул Тентенников.
