Перебирая всё это в уме, Седов думал об одном: как выйти из положения? Ибо по всему, кажется, выходило, что следовало бы вернуться. Но даже мысли о возможности такого исхода он не хотел допускать. Теперь, после всего, что перенёс и пережил при организации экспедиции, её сумасшедше спешной подготовке, — п вдруг отступать? Да скорее он пустится продолжать путь в шлюпке, чем допустит даже сомнение в том, что двигаться ему должно теперь только вперёд, только на север!

И, взяв себя в руки, он говорил: «Спокойно. Поправить судно — и снова вперёд. Только вперёд, к северу!»

Тяжёлый всплеск вырвал Седова из задумчивости.

Вынырнув из воды, ошалевший от неожиданности и студёного озноба Пустошный замахал отяжелевшими от намокшей одежды руками, держась па воде. Он пытался подплыть к карбасу, но отливное течение уже подхватило его. На несколько секунд все словно оцепенели. В правой руке Шура держал, не выпуская, увесистый мушкель.

— Эй, кто там наверху! — рявкнул Седов на «Фоку». — Конец бросьте же ему, конец!

Затопал кто-то по палубе, пришли в движение и загалдели матросы в карбасе, привязанном к судну, кто-то вытаскивал весло, кто-то торопливо выдёргивал отпорный крюк.

Пустошный всё так же тяжело барахтался, не приближаясь к карбасу, — слишком сильным оказалось течение.

— Брось мушкель-то, дурень! — крикнул кто-то из карбаса.

— Эй, что у вас там? — донеслось со шлюпки с другого борта. — Что стряслось?

Невольно краем глаза Седов заметил, что один Линник, каюр, не пытается что-либо сделать, чтобы помочь Шуре. Память отметила тут же, что Линник с Пустотным стояли рядом, причём Шура — с самого краю.

Случившийся на палубе кочегар отыскал верёвочный конец, метнул его Пустошному, а остаток конца сбросил вниз, в карбас. Там его подхватили и потянули Шуру, который одной рукой уцепился за конец, а второй всё ещё колотил мушкелем по воде, охая и шумно отфыркиваясь.

Насквозь продрогшего матроса вытащили и под смешливые возгласы: «Вот и первое крещение!», «Ну, ты, брат, ровно куль с крупой!», «А и слава богу, хоть плавать-то умеет!» — переправили еле двигавшегося, мокрющего на палубу.

— Как свалился-то ты? — спросил боцман вдогонку.

— Ос… оступился, — выдавил Шура.

— Мушкель-то оставь, — крикнул боцман всё ещё сжимавшему в руке деревянный молоток Пустошному.

— А шапка-то эвон поплыла! — воскликнул Шестаков.

Только теперь все заметили шапку Пустошного, относимую течением.

— Эх, сколь ни хороша шапчонка-то была!.. — пропел сожалеюще плотник.

— Коршунов! — окликнул Седов кочегара, всё ещё торчавшего на палубе. — А ну фалинь отдай, быстро!.. Разбирай вёсла! — бросил он матросам.

Кочегар сбросил на нос карбаса толстый фалинь, матросы оттолкнулись и, опустив вёсла на воду, стали разворачивать посудину.

Сидя на корме у руля, Седов наблюдал за Линником. Тот был хмур. «Похоже, каюр треснул Шуру, — пришло в голову Седову, — либо неудачно толкнул. Но за что?» В сплошном перестуке мушкелей он не слышал ни разговоров, занятый своими мыслями, ни тихой перебранки. А впрочем, Линник был, кажется, недоволен уходом Пустошного за псами — что-то вроде бы тот делал не так и на замечания каюра не реагировал.

«Нужно будет разобраться и наказать самоуправца», — решил Георгий Яковлевич, подводя карбас к притонувшей шапке.

Отоспаться Седову удалось лишь на следующий день. Ветер подутих, и «Фока» под парусами двинулся дальше.

Судно подконопатили, донка вновь качала воду, а Кушаков раздобыл на манко масла.

Неспешно, по четыре мили в час, шхуна плыла па север. Визе и Павлов развернули научные работы. Они ежечасно принимались вращать на корме тяжёлую рукоятку лебёдки — брали пробы морской воды, определяли её температуру, солёность, цвет… Пустошный и Лебедев, обученные Визе, снимали с приборов, установленных на мостике, показания и вносили в журнал.

Так безмятежно плыли двое суток. На третий день показались гористые берега Новой Земли. А вечером, ужо вблизи этих берегов, ударил норд-вест.

Седов направил «Фоку» к Повой Земле. Он решил отправить оттуда рейсовым пароходом в Архангельск пятерых членов команды. Медицинский осмотр всего экипажа на рейде Орловской бухты привёл к ужасающему выводу: часть наспех набранных людей оказались больными. Излечить их в судовых условиях было невозможно. Возвращение «Фоки» в Архангельск означало бы потерю драгоценных дней навигации, а значит, перенос экспедиции на следующий год и, следовательно, крах её. Ибо во второй раз провернуть всю ту машину, что позволила двинуть экспедицию в море, ему, понимал Седов, будет уже не по силам.

К ночи шторм рассвирепел. Огромными волнами стало заливать «Фоку», грузно черпавшего воду бортами. Шхуна шла под парами, с двумя поставленными носовыми парусами-кливерами, едва ли не бортом к ветру и волне. Другого курса в ситуации, в какую попало судно, быть не могло.

Штормовать носом на волну «Фока» здесь был не в состоянии. Слабосильного, его в конце концов отнесло бы напором этого мощного ветра на рифы, многочисленные у берегов Новой Земли. Оставалось укрыться в одной из бухт. Но и эта затея на плохо управлявшемся судне почти в полной тьме, если не считать бесстрастной луны, представлялась не вполне реальной.

Ночью мощным ударом волны, потрясшим всё судно, разбило на ботдеке клетку с шестью собаками. Несчастных псов смыло в море. Сорвало со шлюпбалок карбас, и неуёмные волны принялись колотить им в борт, сотрясая шхуну. С мостика едва не снесло вахту. Томисаар с Шестаковым, привязавшись, кое-как обрубили остатки шлюпталей — с карбасом пришлось расстаться.

Стоявшему у руля Пустошному Седов тоже велел привязаться к рулевой машинке у штурвала, а сам в глухом парусиновом плаще с поднятым капюшоном заклинился между лобовым бортом и тумбой машинного телеграфа. Время от времени оборачиваясь к Пустошному, не на шутку перепуганному, он велел во что бы то ни стало держать судно на заданном курсе.

— Всё теперь зависит от тебя! — кричал ему Седов. — Смотри не выдай!

Пустошный ошалело взглядывал на нахохлившегося, насквозь мокрого, как и сам, начальника экспедиции и в ответ лишь кивал.

При очередной волне, что обрушивалась массивным бурлящим гребнем на шхуну, Седов кричал ему упреждающе: «Поберегись!» — и сам обхватывал тумбу руками. Пустошный наваливался на шарово-осветительный прибор компаса, чтобы не залило огонь керосиновой лампочки, дающей зыбкий жёлтый свет компасной картушке. Надо было беречь этот единственный маячок, эту теплившуюся внутри латунного шара надежду на спасение в адской водяной пропасти.

В перерывах между большими волнами Седов отфыркивался, бросал тревожный взгляд на палубу — не смыло ли большой карбас, прихваченный тросами близ мачты? Он с надеждой вглядывался и в смутные очертания берега, всматривался в них до режущей боли в глазах, которые и так нестерпимо саднили от солёной водяной пыли, свистящим вихрем налетавшей из-за борта.

Цепкий взор Седова сумел, наконец, различить характерные силуэты чёрных гор на тёмно-серебристом фоне лунного сияния. Призрачные блики, бешено меняющие свой рисунок на крутых вспененных волнах, позволяли глазу время от времени выхватывать и очертания прибрежных мысов, островков, рифов, кипевших бледной пеной.

Седов, которому, как и Пустошному, порой становилось жутковато при виде очередной накатывающейся водяной громадины, хорошо понимал, что только от него самого, от его знания берегов, мастерства, решимости и хладнокровия зависит сейчас жизнь всех, кто оказался на «Фоке». В голове неотвязчиво пульсировал вопрос: не безрассудно ли ты поступил, бросив себя и всех этих доверившихся тебе людей в столь позднее время года сюда, навстречу этой буре, навстречу неизвестности? И уже вопрос этот незримо разрастается, и кажется Седову, что вопрошает его об этом всё, что окружает, — и это Вечное море с чёрными массами холодной воды, и Высокие горы, и Голубой свет луны, и некий незримый дух Неба, Воды и Суши: «Куда рвёшься ты на своей шхуне, когда всё плавающее, всё живое стремится теперь убраться подальше от надвигающихся с севера Мрака и Стужи?»