Создайте все возможные условия Павлову, Визе и Пинегину для научных походов. В светлое время, пока не взломает льды между островами, здесь можно обследовать немало. Инструкции я для вас, для Визе по научной части и для Сахарова по сохранению судна и управлению им заготовил. С прилётом птиц запасите побольше дичи — свежее мясо быстро поставит всех на ноги. Шестаков и Коноплёв всё так же плохи?

— Да, с трудом подымаются.

— Жаль. Что ж, придётся идти и без вспомогательной партии.

Седов вновь глубоко вздохнул, помолчал.

— Напоите меня чаем, что ли, да схожу разведаю путь, каков он, — поднялся со стула Седов.

— Через полчасика всё будет готово, — заверил Кушаков, направляясь к буфету.

Седов побрёл в каюту. Он сел за стол, раскрыл книгу приказов, принялся перечитывать свои инструкции и последний приказ по экспедиции. Дочитав, переправил дату со вчерашней на нынешнюю. Потом взял чистый лист и быстро набросал:

«Мой милый единственный друг!

Сего дня выхожу, наконец. Писем писать тебе не стану, ибо лучшим письмом будет мой дневник.

Выхожу, увы, не с теми силами, на которые рассчитывал в начале экспедиции, и, стало быть, иду теперь в неизвестность. Однако надежды на успех, а значит, и на скорую встречу не теряю.

До свидания. Всегда любящий тебя Георгий.

Бухта Тихая. 15 февраля 1914 года».

С усилием волоча лыжи, Седов подошёл к трапу, оставив за собой убегавшую в рассветный сумрак, за мыс, тонкую лыжню. У трапа встречали его небольшой кучкой тепло укутанные Пинегин, Павлов, Кушаков и вахтенный начальник Визе. У нарт возились с повизгивавшими от нетерпения собаками, запрягая их, Линник с Пустотным и Лебедев. Они выпрямились, когда приблизился к трапу начальник, ходивший проведывать дорогу, и, оставив своё занятие, ждали, что он скажет теперь.

Седов скинул лыжи, слегка морщась, ступил на заснеженный трап. Он выглядел утомлённым, хотя ушёл на разведку всего полчаса назад.

— Неприятная дорожка, — медленно поднимаясь по приступкам, проговорил Георгий Яковлевич. — Наторошено, намётано — леший ногу сломит.

— Господин начальник, впрягать? — поинтересовался на всякий случай Линник.

— Да, да, друзья, — приостановился, обернувшись, Седов. — Скоро мы с вами двинемся. Как только запряжёте — подымайтесь в кают-компанию.

Линник кивнул, матросы вновь взялись за шлейки.

— Владимир Юльевич, когда упряжки будут готовы, соберите всех, кто может ходить, в кают-компанию.

— Слушаю, Георгий Яковлевич.

— Температура воздуха не подымается?

— Увы, нет. Всё та же — минус двадцать восемь.

Седов направился в надстройку. На штагах тёмными лоскутами обвисли в заштилевшем воздухе праздничные флаги расцвечивания со слабо различимыми ещё красками.

В коридоре Седова нагнал Пинегин.

— Примите, пожалуйста, Георгий Яковлевич! — с этими словами художник протянул конверт.

Седов обернулся, внимательно поглядел на Пинегина. На лице художника он прочёл неодобрение, просьбу и смущение одновременно.

Молча Георгий Яковлевич взял конверт, шагнул в свою каюту, прикрыл дверь. Он затеплил свечу, снял полушубок, развернул письмо и, поднеся его поближе к огоньку, пробежал ровные строчки, выведенные рукой Пинегина:

«Многоуважаемый Георгий Яковлевич!

Я надеюсь, Вы не рассердитесь на члена Вашей экспедиции, если он сочтёт своим долгом сказать Вам, что поход на полюс при теперешнем состоянии Вашего здоровья нужно отложить на более или менее продолжительное время. Я думаю, что и Павел Григорьевич как доктор должен разделить моё мнение: не может же он не знать, что полюсы завоёвываются не только железным духом, но и крепким здоровьем.

К сожалению, он не удовлетворяет требованиям, предъявляемым к нему как к доктору, слишком честолюбив, иначе он просто запретил бы Вам вставать с постели. Я прошу Вас, Г. Я., подумать серьёзно под этим углом зрения и не смотреть на моё письмо как на страхи «мальчика» и «художника» — он искренне желает Вам только лучшего.

Бухта Тихая».

С письмом в руках Седов тяжело опустился на стул и долго сидел так, глядя на маленький портрет любимого человека — хрупкой красивой женщины с пышным узлом изящно прибранных волос на голове, в таком знакомом нарядном платье с кружевами, со столь милыми, умными, всегда понимающими его глазами. И не было почти никаких мыслей в утомлённой бесконечными раздумьями голове, а только усталость безмерная, желание поскорее отрешиться от всего, освободиться от того, что сковывает здесь, стягивает, оплетает липкими ремнями, длинными путами, тянущимися откуда-то издалека, из Петербурга, Москвы, Архангельска, из кабинетов, редакций, складов, контор…

Отвлёк стук в дверь.

— Все собраны, Георгий Яковлевич, — услышал он за спиной голос Визе.

Седов шевельнулся, стряхнул оцепенение.

— Прочтите всем мой приказ, — протянул он Визе книгу приказов, подымаясь.

В холодной кают-компании горело несколько свечей. Двенадцать человек, запахнувшись в пальто, в полушубки, в тёплые куртки, сидели вокруг сервированного стола. Седов прошёл на своё место, сел, оглядел членов экспе-диции. И больные, и здоровые, с землистым цветом лиц, осунувшиеся, с потускневшими взорами, они все напоминали сейчас неких чахоточных каторжников, утерявших надежду и на выздоровление, и на освобождение.

Заметив вопросительный взгляд Визе, стоявшего с книгой приказов, Седов подал ему знак глазами.

— Слушайте приказ начальника экспедиции. — провозгласил Владимир Юльевич, раскрывая толстую большую книгу в твёрдом тёмном переплёте. Вслед за этим он откашлялся и начал негромко, внушительно, чётко выговаривая слова: — «Сегодняшний день мы выступаем к полюсу. Это событие и для нас и для нашей родины. Об этом дне уже давно мечтали великие русские люди Ломоносов, Менделеев и другие. На долю нас же, маленьких людей, выпала большая честь осуществить их мечту и сделать носильное научное и идейное завоевание в полярном исследовании на пользу и гордость нашего отечества…»

Седов, слушая знакомый текст, наблюдал за выражениями лиц. Вот, выпрямившись на стуле, уже по-начальнически строго и немного торжественно вслушивается в слова приказа Кушаков. Вот растерянный Павлов подслеповато, без очков глядит па Визе, будто пытается линять что-то непостижимое для себя. Вот нахмуренный, сосредоточенный Пинегин, то и дело поглядывающий укоризненно на начальника экспедиции. Важно сидят за офицерским столом приодетые лучше и теплее других матросов «полюсные» — Линник и Пустошный. Как-то скорбно глядит вниз, слушая приказ, умный учитель Лебедев; таращит глаза, будто не понимая, что здесь происходит, простодушный Шестаков, с трудом добравшийся сюда от своей цинготной постели.

Худой, с ввалившимися глазами «кормилец» Кизино в своей обвисшей бело-серой курточке стоит у двери и печально глядит куда-то на заросший льдом иллюминатор. Рядом — хрупкий повар Пищухин в колпаке поверх тёплой шапки, с прижатой к груди ложкой. Он вслушивается в каждое слово вахтенного начальника так, словно пытается понять какой-то скрытый смысл произносимого.

Визе окончил чтение, и повисло тягостное молчание.

Покашливание больного механика донеслось в тишине из дальней каюты. Лопнул с треском лёд под бортом. Тихо пыхтел где-то на камбузе закипевший чайник.

Люди в кают-компании молчали в некоем оцепенении, и каждый будто боялся первым нарушить хрупкую, напряжённую тишину.

Седов зашевелился первым, поднялся. Некоторое время он стоял, приподняв голову и прикрыв в муке глаза. На лице его отчётливо видна была печать страдания, словно он прощался молча с уходящим из жизни дорогим ему человеком. Исказилось на миг лицо Седова, из груди вырвался лёгкий стон, и одновременно блеснули на сомкнутых веках слёзы.

Впервые его ошеломлённые спутники увидели слёзы у своего начальника, у этого человека с непоколебимой волей.

Седов быстро овладел собой. Он открыл повлажневшие глаза и, глядя глубоко, куда-то поверх барометра, заговорил прерывисто: