Седов закашлялся.

Потом шли молча до самой Рубини. Каждый думал о приближающемся завершении экспедиции, и из раздумий этих вытекала сама собой тревога и боль, ибо никто из троих уже не мог быть уверенным в счастливом исходе.

— Ничего, друзья, ничего, — разглядывая мрачную махину Рубини, проговорил Седов, как бы продолжая свои тягостные раздумья и успокаивая себя. — Всё-таки я действительно надеюсь на сумасшедшую удачу, верю в звезду свою!

У отвесного подножия горы утоптанная дорога, вильнув кольцом, повернула вспять. Вдали забрезжил жёлтый огонёк на корме крохотного, почти слившегося с заснеженным берегом «Фоки». Корабль выглядел бы призраком, если бы не этот живой огонёк.

— Когда, проводив нас, вернётесь с Рудольфа на «Фоку», Николай Васильевич, прошу вас, пока не вскрылись проливы, совершите ещё одно путешествие, — продолжил прерванный разговор Седов.

— Куда же?

— Сходите с кем-нибудь на Флору. Оставьте там на видном месте письмо. В нём укажите местонахождение «Фоки». Велите вспомогательному судну, если оно не пробьётся к Тихой, выгрузить уголь на Флоре в том месте, где лежит шлюпка. Попросите их привести в порядок один из жилых домиков, он может пригодиться нам, если я со своими спутниками вернусь позже августа, либо вам, если «Фоке» не удастся пройти дальше Флоры из-за льдов. Пусть поправят шлюпку, что лежит на берегу, либо оставят одну свою. Если судна не будет, оставьте на Флоре один карбас с «Фоки». Однако учтите, что вам надлежит ждать меня только до первого августа, после чего — уходить в Архангельск, — проговорил Седов упрямо, — Ну а мы, если нам суждено будет вернуться, доберёмся как-нибудь сами. В общем, все распоряжения на этот счёт я изложу в приказе по экспедиции перед уходом и в инструкции тому, кого оставлю за себя. Думаю, это будет Кушаков.

Седов ждал возражений, недоуменных вопросов. Но Пинегин и Визе промолчали.

— Он постарше всех, да и командовать любит, — добавил Георгий Яковлевич, чтобы вовсе отмести возможные недоумения. Говорить о том, что Кушаков, если оставить за начальника не его, мог бы при его вздорности натворить больших бед, Седов не стал, справедливо полагая, что это и так понятно. — Сахарова я оставлю за капитана, — закончил Георгий Яковлевич.

Остаток пути шли в безмолвии. Молчание было неловким, тягостным.

Чувство тревоги поселилось и в Визе, и в Пинегине, да и в других членах экипажа уже в начале этой второй, очень тяжкой зимовки. Это чувство тревоги, разбудораженное сейчас приближением, как казалось всем, чего-то непоправимого, надвигающегося со стороны самой мрачной части небосвода, оттуда, с севера, от полюса, больно отзывалось в сердцах и Пинегина и Визе.

Путники приближались к неподвижному «Фоке».

— Георгий Яковлевич, — заговорил Пинегин с заметным волнением в голосе и повернулся всем телом, к Седову, едва не загородив ему путь, — ради бога, ну подумайте ещё и ещё раз, не торопитесь… Ведь мы только добра желаем вам и успеха тому делу, ради которого все мы здесь!

Седов невольно остановился, едва не наткнувшись на художника.

— Я подумал, Николай Васильевич, — мягко возразил он. — Я много думал, поверьте. Могу подумать и ещё, извольте. Я признателен вам за беспокойство о нашем деле и заботу обо мне. Но уверяю вас: сколько бы ни думал я, ничто меня уже не свернёт, не остановит. — Седов по-товарищески положил одну руку на плечо Пинегину, вторую — Визе. — И не будем больше об этом, — добавил он упрямо. — Назад пути нет.

— Но ведь вы можете не дойти! — взволнованно воскликнул Пинегин, впервые назвав вещи своими именами, впервые сказав прямо о том, что прежде подразумевалось.

— Я не дойду — другие дойдут, — со спокойной убеждённостью вымолвил Седов. — Кто-то ведь должен быть первым!

В глазах Георгия Яковлевича промелькнул упрямый, некий отчуждённый и вместе с тем горький блеск.

Штормовые порывы ветра, гулкие, словно отдалённый гром, колотили по бортам «Фоки», сотрясая мачты и весь корабль.

Седов лежал в своей койке и с тревогой прислушивался к злобным наскокам ветра.

Шторм бесновался с прошлой ночи. А близ трапа, запорошённые снегом, ожидали три нарты цугом с разложенной на снегу упряжью. Неистовый шторм при тридцатиградусном морозе сделал выход к полюсу и назначенный день, 14 февраля, невозможным. Заметив движение стрелки анероида к ослаблению ветра, Седов назначил выход на завтра, на пятнадцатое.

Все последние дни он с Линником и Пустотным занят был бесконечными приготовлениями к полюсному походу. На льду у борта «Фоки» велел поставить полюсную палатку, осмотрел её, признал вполне подготовленной. В палатке обследовал и ощупал трёхместный спальный мешок с подшитыми внутрь простынями, чтобы не вытирался олений мех. Потом зажгли полюсный примус и определили расход керосина на час горения. Седов осмотрел собак, угостил их мясными галетами, убедился, что псы едят предназначенный им корм с удовольствием. Он устроил осмотр амуниции своих спутников, которую брали они с собой про запас. Белья и одежды было как будто достаточно. А вот с обувью оказалось хуже. Кроме тёплых сапог, подшитых нерпой, было ещё у каждого по паре пимов — не новых, починенных — да по валенкам. Для двухтысячеверстного пешего перехода этого было мало.

Седов велел добавить в снаряжение кож, выделанных из тюленей, что добыли у Новой Земли, дратвы, насученной Шестаковым из верёвочной пакли, шило и парусную иглу.

Потом Георгий Яковлевич позвал обоих матросов к себе в каюту и долго беседовал с ними о предстоящем походе. Он поведал о своём плане, обо всех трудностях, которые могли встретиться и о которых он знал из дневников и из заметок участников прежних экспедиций к полюсу. Седов пристрастно поинтересовался, не подведут ли его матросы в этом труднейшем путешествии нерадением к делу, требующему огромной собранности, воли и много сил.

— Такая дума недопустима, господин начальник, — ответил за обоих Линник, покачав головой. — В это путешествие мы с Пустошным отправляемся ведь добровольно. И мы достаточно обдумали всё. А в походах прошлой зимовки как-никак испытали себя.

Вчера Седов производил астрономические и магнитные наблюдения, последние перед выходом. На них ушло более двух часов на тридцатитрехградусном морозе.

Вернувшись на «Фоку», почувствовал, что вновь настудил ноги. Опять заныли они противно, предательски.

Теперь Георгий Яковлевич неподвижно лежал при зыбком свете свечи на своей узкой койке, укрывшись поверх одеяла полушубком и старой парусиновой палаткой, и тихо дышал, глядя в посеревший дощатый подволок. Он дышал так тихо, что не замечал даже пара от своего дыхания в морозном воздухе каюты и не слышал этого своего дыхания в завываниях ветра.

Седов не узнавал себя. Он перестал себя узнавать с той поры, как одолели его, ничем никогда не болевшего, хвори. Руки и ноги, обычно пружинно готовые к действию, он ощущал теперь безвольно лежащими отдельно от туловища, будто они не принадлежали ему больше. Столь слабым физически он не знал себя никогда. На протяжении трёх последних месяцев, показавшихся Седову едва ли не длиннее всей его предыдущей жизни, недуги не переставая терзали его. Постоянно то ныло в ногах или кололо в боках, то жгуче болело во рту, в желудке и горело что-то в горле, вызывая приступы тяжкого кашля, слабость.

Это отнимало его силы. Но не могло отнять волю.

Ощущая сейчас руки и ноги не своими, Седов не переставая работал головой. Изболела вся его душа от сознания того, что момент для выхода к полюсу, кажется, и впрямь неподходящ, как толкуют об этом на «Фоке». Собак и провизии действительно недостаточно для столь долгого пути.

Георгий Яковлевич глядел в подволок и, раздумывая обо всём этом, старался убедить себя в обратном, успокоить теми последними своими расчётами, что убедили его самого в возможности осуществить задуманное. Но то и дело являлись новые сомнения. Он гнал их прочь, но они вновь вылезали и навязчиво маячили на пути его мыслей, услужливо предлагая сопоставления.