— Кажется, медведь пожаловал, — ослабевшим голосом произнёс Георгий Яковлевич. — Выгляни-ка, Григорий.

Линник высунулся из палатки в вечерние сумерки.

— Чего там, Шура? — окликнул он видневшегося у нарт Пустошного.

Тот стоял в странной позе, выгнув грудь и живот и запрокинув голову.

— Медведь… — как-то сдавленно, булькающе выдавил Пустошный и повёл рукой в сторону. — Погнали его…

— Ты чего? — бросился к нему Линник из палатки.

Подбежав, он увидел расплывшиеся алые пятна на снегу.

— Кровь, что ли? Кто тебя?

На груди Пустошного по материи толстой куртки тянулись бурые полосы.

— Само, — выдавил Пустошный, отплёвываясь кровью. — Нагнулся… за мешком… с галетами, а она как хлынет… и носом… и ртом… тьфу!

— А ну пошли! — обхватил его за плечи Линник, увлекая к палатке.

— Пролезай осторожно, так… Теперь ложись навзничь — и нос повыше!

— Что такое? — всполошился Седов.

— Да ничего страшного, господин начальник, кровь у Шуры носом пошла, да уже полегче. Надсадился, может, да охолонул…

— Снегу, снегу на переносье ему, а лучше льдинку, — велел Седов. — Да аптечку найди, там вата есть и бинт.

Линник метнулся из палатки.

— Да ничего, — сдавленно проговорил Пустошный, — отошло уж. Там псы медведя погнали.

— Значит, медведь всё же!

Линник вернулся в палатку, принялся накладывать Пустотному холодный компресс на переносье.

— Да всё уж, — пытался отбиться Пустотный.

— Ладно тебе, Шура, — оборвал Линник, — лежишь и лежи, покуда не связал. Тут шутки шутить нечего. Кушакова нету, аптеки тоже…

Седов завозился в углу палатки, доставая ружьё.

— Пойду-ка я, ребята, может быть, добуду миска. Псам скоро вовсе есть нечего будет…

— Не надо, господни начальник, — встрепенулся Линник, — и так ведь худо вам.

— Да ничего, ничего, я ведь на ногах ещё…

— Ну его, медведя этого, Георгий Яковлевич! — взмолился Линник, стоя на коленях перед Пустотным. — Навредите только себе, опасаюсь я!

— Нет, нет, — Линник, пойду, ничего у меня страшного нет, — пробормотал Седов, выбираясь из палатки. — А ты посмотри за Шурой…

В начавшихся сумерках Седов побрёл на лай собак, перехватив удобнее ремень на плече. Вскоре он заметил большой тёмно-жёлтый комок невдалеке, катившийся среди торосов в окружении пёстрых, прыгавших вокруг, словно блошки, собак.

Седов прибавил шагу, не сводя горящего охотничьего взора от уходившего медведя, но почувствовал боль в ногах, сник и снова побрёл так же медленно, едва переставляя ноги и кляня свои хвори.

Во время дневных переходов он все последние дни ехал на нарте, не в силах идти. Сходил па снег лишь в тех местах, где парты приходилось протаскивать через торосные буреломы. Но и там шёл, опираясь о шест и морщась от боли. На стоянках он просил матросов растирать ему ноги спиртом, от чего становилось полегче.

Весь нынешний день Седов пытался обнаружить остров Рудольфа — по счислению он должен был уже открыться и быть где-то недалеко. Туманная дымка, однако, не позволила разглядеть что-либо. А в конце дня оказалось, что они вышли в пролив между какими-то небольшими островками. Решено было стать на ночёвку, чтобы назавтра попытаться определить своё местоположение.

Седов не очень доверял картам этих мест, ибо знал, что карты эти были составлены в своё время весьма приблизительно. Однако остров Рудольфа, значительный по своим размерам, гористый и самый северный здесь, Седов был уверен, удастся разыскать не завтра, так послезавтра.

Морозы в последние два дня опали с 37 до 28, а затем и до 22 градусов. Чаще попадались полыньи. Вдали, в северо-западной стороне, виднелась открытая вода с плавающими айсбергами, и всё небо в той стороне виделось «водяным». Встречались тюлени, выводившие из себя псов. Но добыть ни одного не удавалось, ибо близко к себе они на открытых местах не подпускали, да и собаки спугивали их рано. И вот теперь медведь, верный вестник близкой воды…

Седов услышал торопливые шаги сзади, обернулся. Его догонял Линник.

— Ты чего же бросил товарища, Григорий?

— А он уж оклемался, — махнул рукой матрос.

Догнав Седова, Линник зашагал рядом.

Георгий Яковлевич шёл трудно. То и дело ноги его соскальзывали на краях льдистых бугров, полузапорошенных снегом, и он едва удерживался, останавливаясь, чтобы сохранить равновесие, не упасть.

Линник согнул свою руку в локте:

— Держитесь, посподручней будет.

Седов взял матроса под руку. Идти стало легче. Двинулись быстрее.

Медведь продолжал уходить. Всё тише становился собачий лай.

— Только б в воду не ушёл, — пробормотал Седов. Он вновь попытался прибавить шагу, но не смог.

— Вроде там не было воды, она западнее виднелась, — заметил Линник.

Прошли с минуту молча, сосредоточенно пыхтя.

— Георгий Яковлевич, — заговорил вдруг Линник с тем же виноватым оттенком, что насторожил Седова недавно во время остановки упряжек, — вы извините уж нас с Пустошным, но мы посовещались и решили вам сказать, что лучше б вернуться.

Линник выпалил это враз, будто боялся, что вновь не даст ему начальник договорить.

Седов промолчал.

— Мы ведь видим, что вам всё хуже. А здоровье-то да жизнь дороже ведь… — Матрос неловко умолк.

— Эх, Григорий! — вздохнул Седов. — Кто же может знать, что дешевле, а что и вовсе бесценок в нашей жизни? — Георгий Яковлевич помолчал. — Нет и нет! — твёрдо выговорил он. — Пока можем двигаться, будем идти вперёд.

— Керосину меньше половины осталось, корму собачьего па две недели, — не теряя надежды, твердил своё Линник, набычившись. — Свечи вышли, три всего осталось свечки…

— Ну что ж поделаешь, жестокие морозы, дурная дорога съели действительно больше… По впереди залив Теплица. Нет, Григорий, нет, о возвращении и речи быть не может, — сердился Седов. — Давай-ка лучше подумаем, как будем добираться до Рудольфа. Если и впереди окажется вода, а она таки действительно выходит, наверное, сюда, к северным островам, придётся, видно, заходить восточнее, между Рудольфом и Землёй Александры.

Георгий Яковлевич, рвано дыша, едва не задыхаясь и всё медленнее переставляя ноги, принялся рассуждать о ближайших заботах, о своих опасениях насчёт состояния дороги впереди.

Вновь громче стал слышаться собачий лай. Вскоре охотники разглядели в сумерках и самих псов. Они окружили большую продушину во льду, из которой торчал по грудь, оскалив зубы, огромный медведь. Увидев людей, псы залаяли ещё более неистово, до хрипоты и, осмелев, принялись наскакивать на зверя, изготовившего для обороны свои мохнатые, когтистые лапы. Седов снял ружьё, подошёл совсем близко к продушине, встав в кольцо собак, прицелился, нажал крючок… Выстрела не последовало. Передёрнул затвор — патрон на месте. Прицелился, спустил крючок — и вновь осечка. Ещё несколько раз пытался он выстрелить, но ружьё не отзывалось.

— Эх, досада! Промёрз, видно, затвор, — отступая к стоявшему сзади Линнику, пробормотал Седов. Он минуту постоял с бесполезным ружьём в руке, с сожалением поглядывая на окружённую псами добычу, которая теперь ускользнёт, ибо становилось темно, сокрушённо вздохнул:

— Что ж, придётся возвращаться впустую.

Едва передвигая ноги, опираясь о плечо молчавшего Линника, Седов двинулся в обратную дорогу. Не отошли они и двадцати шагов, Георгий Яковлевич остановился, медленно согнулся, опёрся ладонями о колени.

— Не могу больше, Григорий, — прошептал он, покрутив головой. — Не доковылять мне до палатки. Придётся тебе за нартой идти…

Линник озадаченно огляделся.

Он увидел рядом нечто вроде неглубокой ямы, углубление в снегу, образовавшееся то ли на месте замёрзшей продушины, то ли выработанное прихотливой вьюгой.

— Тогда, может, там присесть бы вам, за ветром, — пробормотал растерянно Линник.

Седов обернулся:

— Да, пожалуй.

Матрос помог Георгию Яковлевичу дотащиться до углубления и опуститься в него. Сняв с пояса свой нож, Линник протянул его Седову.