Рядом, подперев ладонью лоб и втянув подбородок в расстёгнутый ворот чёрной суконной куртки, читает пухлую книгу Павлов. Он быстро пробегает глазами страницу за страницей, часто перелистывая их с недовольным видом.

У дальнего угла стола пристроились за шашечной доской спокойный Зандер-старший, поёживающийся в своём сером пиджаке, надетом на две тёплые рубахи, и небритый, с подпухшими подглазниками Захаров в наброшенном на плечи форменном пальто и в перчатках. Время от времени игроки обмениваются негромкими репликами.

Прислонившись спиной к круглому чёрному боку печки, сидит с планшеткой и карандашом в руках Пинегин. Он коротко и внимательно поглядывает на Седова и быстрыми беглыми штрихами наносит на бумагу, прикреплённую к планшетке, портрет начальника экспедиции.

Попахивает керосином.

Скудный свет двух ламп, висящих под зелёными стеклянными грибками над столом, выделяет на бритом лице Седова ставшие ещё более угловатыми скулы, ещё более крупным лоб, ещё более глубокими глаза, ещё более решительно очерченными губы.

Пинегин, прорисовывая глаза, подольше присматривается к их выражению, стараясь наиболее верно определить и передать нынешнее состояние духа Седова.

— Дамка-с, — извещает Зандер остуженным голосом.

— А мы — вот сюда, — бубнит капитан. — А мы — сюда…

Шелестят страницы под пальцами Павлова.

Глаза Седова, опущенные на карту, похоже, излучают радость.

Пинегин пригляделся повнимательнее.

— Если не ошибаюсь, у вас крупная удача, Георгий Яковлевич? — негромко спрашивает он, чтобы проверить своё впечатление.

Седов, прервав мурлыканье, вопросительно глядит на Пинегина.

Поняв, в чём дело, он тут же возвращается к своей работе.

— Психолог вы наш, наблюдатель вы наш, — протянул он шутливо. — И представьте себе, вы оказались близки к истине.

Седов склонил голову, вгляделся в цифры на листке справа от планшета, приложил ножки циркуля к градусной сетке, вычерченной на кромке карты.

— Что же это? — интересуется Пинегин.

Седов устанавливает иглу циркуля в точку, обведённую кружком, — знак астропункта, а ножкой с графитом легко намечает штрих на линии, отложенной от астропункта.

— Как вам сказать? — отзывается он. — Это не есть нечто конкретное, заметное, а это есть… — Он на секунду задумывается, подыскивая верные слова. — Если позволительно будет так выразиться, радость м-м… любимого дела, его результатов, что ли. — Седов прихлопнул ладонью по планшету. — Вот почти прорисован Панкратьев с точным географическим положением. И что же это значит? Это значит, дорогой Николай Васильевич, что отныне никому из мореплавателей не придётся плыть здесь на ощупь, с риском вылететь, как мы, на банку. Ах, Николай Васильевич, если бы вы знали, насколько приятно, необходимо и даже целительно душе чувство причастности к большому, очень нужному людям делу, простите уж меня за некоторую патетику!

Оторвался от доски и с любопытством поглядел на Седова Захаров, поёжился под своим пальто.

— Особенно остро я познал это чувство после работ в устье Колымы, — продолжал, манипулируя над картой, Георгий Яковлевич. — Причём не по завершении работ и даже не после их одобрения и признания важности результатов, а в тот момент, когда узнал, что по промеренному моей партией и обставленному фарватеру впервые в устье Колымы вошёл морской пароход. Пароход с продуктами питания и сельскохозяйственным и охотничьим инвентарём для богом забытого населения края! Он пришёл туда летом прошлого года из Владивостока. В десятом году мне пришлось делать промеры Крестовой и обставлять её в навигационном отношении, а теперь в Крестовую регулярно, дважды в год, приходят рейсовые пароходы. Знаете, это чувство радости ни с чем, наверное, не сравнимо. В такие вот моменты начинаешь уважать себя.

Визе изумлённо приподнял брови и, оторвавшись от расчётов, долго, с интересом смотрел на Седова. Потом вздохнул:

— Да, это, наверное, действительно прекрасное чувство. Эх, Миша, сколько же нам с тобой надо сделать, чтобы тоже начать уважать себя, наконец! — усмехнулся он, поглядев на Павлова.

— А? Что? — рассеянно поднял тот голову.

— Чем ты так увлёкся, — кивнул Визе па книгу, — что ничего вокруг не слышишь?

— Да так, мура какая-то, — буркнул Павлов, заглянув на обложку. — Авантюрный исторический роман какого-то Букиевича «Маркиза в преисподней». Чушь собачья.

— Ну и Суворин! — проговорил изумлённо Седов. — Просил ведь я его подобрать библиотеку, чтоб побольше классики было, интересных мировых имён, серьёзного для ума и сердца чтения. А он нам — «Маркизу в преисподней»!

— На свой вкус, видимо, — предположил Визе.

— Навряд ли, — качнул головой Седов. — Скорее, перепоручил кому-либо в спешке. Ну да ничего. У меня взяты с собой и Шекспир, и Байрон, и Апухтин, и графа Толстого кое-что, — проводя длинную линию на карте, сказал он. — Вера снабдила. Поделюсь.

— Охотно воспользуюсь вашей любезностью, — отозвался Павлов.

— Сдавайтесь, Николай Петрович, три пешки ваших заперты уж, — просипел механик.

Захаров досадливо крякнул, принялся расставлять шашки для новой игры.

— А верно ведь, друзья, в таком отдалённом уединении, среди дикой природы больше всего хочется читать о возвышенном? — сказал Седов.

— Очень верно, Георгий Яковлевич, — отозвался задумчиво Павлов, надевая очки. — Знаете, безлюдная суровая природа, я это тоже заметил, располагает к глубоким размышлениям, к созерцанию и осмыслению всего сущего. И себя в том числе.

— Да-да, и я, знаете, тоже поймал себя на этом, — оторвался от вычислений Визе. — И на Кольском полуострове, и особенно здесь — на Новой Земле. Интересно, отчего так?

— Отчего? — подхватил Пинегин. — Я мог бы предположить. Я об этом немало размышлял, пытаясь понять, чем привлёк, притянул и меня к себе Север.

— Любопытно, — едва заметно улыбнулся Седов.

— Что именно привлекает паши взоры к пейзажу в такой вот полярной стране? — спросил Пинегин. оживляясь. — Думаю, то, что можно назвать праздником гармонии.

Визе и Павлов заинтересованно смотрели на него.

— Я убеждён, господа, что всякий человек по природе своей художник, — продолжал Пинегин, положив свою планшетку с неоконченным рисунком на колени. — И даже если этот дар в нём мало развит и он не в состоянии тонко воспринимать и чувствовать колорит в живописи, оттенки в рисунке, форму в скульптуре и ансамбль в архитектуре, он всё же невольно залюбуется пейзажем, подобным тому, что видим мы в полярных странах, хотя и лишённым всякой видимой растительности, жизни. Знаете, взгляд любого человека, быть может, даже бессознательно отмечает изумительную совершенную гармонию линий, форм, цвета, которые созданы дикими силами природы.

Оторвались от своих шашек и слушали художника, повернув к нему голову, капитан с механиком.

— Вот взять здешние острова, горы. Остроконечные, плоские, обсыпавшиеся, холмистые. В стройных и, я бы сказал, изящных линиях, изгибах суши, а все детали её здесь графично и тонко выделены снегом, едва ли встретится что-либо грубое, нелогичное, необъяснимое. Попадаются, конечно, неожиданные силуэты. Но и они ведь, заметьте, не алогичны, а смотрятся как некая необходимая деталь при общей гармонии, как, скажем, ручка на боку изящнейшего кувшина.

— Ах, как хорошо! — проговорил с удовольствием Седов.

— Поэтому немудрено, что когда человек увидит такое, — продолжал воодушевлённо художник, — из глубин его чувств всплывают те, что заставляют с радостью созерцать дикую красоту, задумываться о силах природы, о возможностях и месте человека в ней. И забыть подобную гармонию красоты уже невозможно. Спросите-ка потом такого человека, желал ли бы он вновь побывать в полярной, северной стране, — он неизменно скажет: «да». Не правда ли?

— Пожалуй, — раздумчиво отозвался Павлов.

— А мне сейчас вспомнились слова академика Бэра о его впечатлениях о Новой Земле, — сказал Визе. — Он тут исследовал её лет семьдесят назад. Так вот Бэр в своём дневнике записал в один из ясных новоземельских дней, когда стояла в горах полная тишина: «Я не мог подавить в себе мысли, невольно мне представившейся, будто теперь только что настаёт утро мироздания и вся жизнь ещё впереди».