Теперь Андрей все вечера пропадал в этом неказистом домике. Он полюбил все, что так или иначе связано с Галей: фабрику, цех, где она работала, аллею, которой она ходила, увязавшую в сугробе калитку, крыльцо, припорошенное снегом, печку, беленную мелом, большую, добрую, всегда готовую согреть тебя, деревянные стены с желтым мхом в пазах, фотографиями артистов и аляповатыми базарными рамками из разрисованного стекла; полюбил даже игру в дурачка — так уж здесь коротали время.
Обычно играли по десятку конов подряд. Сашка хитро щурился, но дело свое вел честно. Клава, вечно вялая, словно невыспавшаяся, кое-как причесанная и одетая по-домашнему в старый халат и разбитые валенки, сонно смотрела из-под тяжелых коричневых век и плутовала. Мать Сашки, склоняясь над барабанчиком, густо утыканным иглами, быстро-быстро перебирала палочки, соединенные с нитками, и кружево разрасталось, как морозный узор на стекле. Галя переглядывалась с Андреем, часто попадала впросак, но в последний момент выходила сухой из игры, радовалась этому, начинала сочувствовать своему «кавалеру» и в то же время, лукаво усмехаясь, уж держала наготове тонкий цветной платок. Андрей горячился и проигрывал. Галя с удовольствием накидывала ему на голову платок, ловко подвязывала бахромчатые концы и подшучивала:
— Вот так барышня! И кудрява, и пригожа, на овечку похожа, только нос подгулял!..
Шутку подхватывали остальные. Клава с жестокой настойчивостью вешала Андрею на плечи погоны из шестерок. Андрей терпеливо принимал и это, но насмешки затягивались, становились злыми, и он «заводился».
Кончалось тем, что Андрей срывал с головы платок, мать Сашки, зевнув, откладывала вязанье, Галя накидывала на плечи старенькое пальто с потертым котиковым воротником, и Андрей прощался со всеми. Они выходили в холодный и темный коридор и долго стояли там, тихо переговариваясь и неумело целуясь…
В эти часы они становились удивительно близки. Все мелкое, постороннее, серое, что каждодневно разделяло их среди людей, — игра в карты, неумолимые станки, пьяный Сашка, хандра Клавы и неприязнь ее, которую Андрей чувствовал и не мог объяснить, — все это уходило куда-то далеко, уносилось вместе с минувшим днем. Они раскрывались, как цветы после летнего дождя: все меньше было в них утаенного, все больше доверяли они друг другу. Однажды, когда они сидели так в прохладной тишине и темноте уснувшего дома, Андрей спросил, как она решилась написать ему, как выбрала его и почему выбрала.
— Все очень просто, — ответила Галя, и в голосе ее опять прозвучали знакомые, милые, детские нотки. — Мы тебя заметили, когда ты ходил еще с Нинкой. Девчата Барашком тебя прозвали: «Во-он, Барашек бежит». А ты и верно — кудрявый, как барашек. Но не только поэтому. Ты всегда одинокий какой-то, беззащитный, от всей фабрики отдельно, не как здешние ребята: те смелые, нахальные, а ты, наверно, никогда не станешь таким… Ты мне сразу понравился, потому что ничего не будешь требовать, ты не такой, и с тобой можно дружить честно… Ты вот и подойти-то не умеешь, видишь, пришлось тебе записку передавать, иначе мы бы и не познакомились… — Она тихонько рассмеялась и положила голову ему на плечо. — Я месяц ждала, когда ты меня заметишь, а ты и не смотришь ни на кого, боишься смотреть…
Андрей готов был заплакать от счастья: она любила его, любила и тогда уже, когда он знать о ней не знал и был на фабрике, как мышонок в играющем пианино, среди рабочих и ткачих, в утренние, дневные и особенно в ночные смены.
— Целый месяц! — прошептал он. — Зачем было ждать так долго?
— Я же все-таки девушка, — ответила Галя.
Часов Андрей не носил, Галя — тоже, а время именно тогда, когда они были наедине, летело поразительно быстро. Иной раз, перед заработкой, они расставались на два-три часа всего, чтобы рано утром повстречаться уже на фабрике, в цехе и обрадованно сказать друг другу:
— Ты знаешь, я хожу и сплю на ходу.
— А я — тоже. Глаза как медом намазаны…
Разговоры подсобников больше не тревожили Андрея, не вызывали смятения. Он решил, что этим людям просто не повезло, что их миновали настоящая любовь и верность, жалел их, а про Галю помалкивал.
Однажды он все же высказался. Василий поведал очередную жестокую историю, на этот раз курортную. Федя заметил, что курорты — баловство одно и он не такой дурень, чтобы посылать туда свою старуху. И тут Андрея словно кто под руку толкнул.
— И не правда! Вы со зла это говорите.
Подсобники удивленно уставились на паренька. Василий фыркнул.
— А ты откуда знаешь, малец?
— Знаю, — ответил Андрей и направился в столовую.
Приближалось время перерыва, и надо было занять очередь на Галю.
Новый год Андрей встречал не дома. Мать его — болезненная женщина, у которой во всем мире не было никого, кроме сына, надеялась, что хоть этот вечер он проведет с ней. Она принесла с базара елочку, оставшуюся после распродажи, поставила ее на комод, — обложила ватой, цветными лоскутками и увешала конфетами, которые Андрей любил. Накануне с вечера замесила тесто, поднялась рано и ни минуты не присела, пока не пришел Андрей.
Он увидел эту елочку-коротышку, блюдо с пирогами на столе, покрытом свежей клеенкой, и вспомнил, как в послевоенные годы мать тоже наряжала для него елку — вешала на игольчатые тонкие ветки катушки из-под ниток и леденцы в бумажках. На миг его пронзило острое чувство вины, но только на миг. Он сделал суровое лицо, наскоро поел, переоделся и ушел. Мать осталась одна.
Прежде Андрей все вечера проводил дома, ну, разве сходит в кино, и она была за него спокойна. Теперь покоя не было. Когда сын запаздывал, а это случалось все чаще, ей мерещились дурная компания, драка в ночи, какая-то девушка. Всего тяжелей было, что Андрей скрывал от нее, где он бывает и с кем. А разве она не имела права на его доверие? У него появилась личная жизнь, и он отдалялся. Мать крепилась и не расспрашивала ни о чем. Ей стыдно было выпрашивать правду. Сын должен сам сказать. А он не хотел.
По радио звучала веселая музыка. Соседи всей семьей шумно готовились к празднику. Мать сидела одна в своей комнате, под мигающей лампой. Ей было тревожно за сына и обидно.
А он вместе с Галей отправился к ее знакомым. Там уже праздновали, и все тесно грудились в маленькой, ярко освещенной передней за уставленным бутылками и снедью столом. Были какие-то незнакомые Андрею, раскрасневшиеся от вина и тепла девушки и парни. Они, видимо, хорошо знали Галю, потому что встретили ее с пьяной восторженностью и начали знакомиться с новеньким. Он слышал их имена и тут же забывал…
Потом был еще дом, душный и полутемный, в котором все уже спали, и Андрей лез на печку, цепляясь за горячие кирпичи, прикрытые старыми одеялами. Он упал на эти одеяла лицом вниз, и печь закружилась вместе с ним, сначала медленно, потом все быстрей… Андрею представилось, что печь стоит на огромном шаре, и шар этот падает в бездну. Он испугался, хотел ухватиться да руку Гали, не нашел ее и внезапно понял, что он — один. И тогда ему стало все безразлично. Он камнем упал во тьму…
Пробуждение было тяжелым. Андрей долго не открывал глаз, чувствуя, что он один на печи, с трудом припоминая, что же было вчера. Потом, пятясь, сполз с печи, нащупал ногами лесенку и, пошатываясь, вступил на пол. Галя сидела на лавке и настороженно посмотрела на него. Старая женщина подала кружку холодной воды. Андрей долго пил и не мог напиться. Рука у него дрожала.
Праздник для Андрея на этом кончился. Снова начались игра в карты, церемония с платком и шестерками. Андрей с тоской смотрел в темнеющее окно и думал, как хорошо было в такие вечера дома с матерью или в клубе с друзьями. По его вине мать осталась без праздника, да и в его первом новогоднем дне не было ничего светлого, кроме томительного ожидания той минуты, когда он с Галей снова окажется вдвоем у распахнутой в зимний вечер тесовой двери…
Ослабели новогодние морозы, кончились зимние каникулы, но в центре города, у гастронома, еще стояла высокая, поседевшая от инея елка с разноцветными лампочками в хвое. В середине января потеплело, закапало с крыш. Снег на улицах стал мягким и рыхлым, деревья и дома потемнели.
