Милорадовича подняли и унесли. Наступила минута смущения.

— Гренадеры! — послышались вдруг радостные голоса. — Гренадеры! Ура!

В самом деле, с Адмиралтейского бульвара бежали гренадеры, продираясь сквозь правительственные войска, которые их не трогали. Впереди с обнаженными саблями бежали Сутгоф и Панов. Громовое «ура» огласило площадь. Солдаты целовали и обнимали друг друга.

Через некоторое время из-под арки Галерной улицы показались моряки гвардейского экипажа, стройно маршировавшие под командой Николая Бестужева и лейтенанта Арбузова. Раздалась команда, и моряки — их было больше тысячи человек, — заходя справа налево, мимо расступавшегося перед ними народа, заняли при криках «ура» место позади гренадер и московской колонны, ближе к собору.

Был уже первый час. Войска были собраны все. Больше неоткуда было ждать подмоги. Надо было действовать. Но куда направить удар?

Николай отлично умел владеть собой. Он скрыл свой страх, почти ужас, перед тем, что совершалось в этот день. Его лицо было как холодная маска. Он всегда презирал человеческую мысль. Но теперь эта мысль распоряжалась войсками — говорила ружейными выстрелами и буйными криками «черни».

Он уже знал, что дело совсем не в защите прав Константина, не в избытке «верноподданнического» усердия, а в революционном заговоре. Еще третьего дня утром было получено донесение из Таганрога от генерала Дибича, начальника штаба при Александре, о том, что раскрыто тайное общество, которое раскинуло свои сети на севере и на юге. К донесению приложен был и список членов общества, составленный по доносам капитана Вятского полка Майбороды и унтер-офицера Уланского полка Шервуда.

В тот же день явился к Николаю поручик Финляндского полка Яков Ростовцев, адъютант генерала Бистрома и товарищ Оболенского, живший с ним на одной квартире, и в туманных выражениях, не упоминая о заговоре и не называя имен, предупредил его о грозящей ему опасности и убеждал не вступать на престол. «Может быть, ты знаешь заговорщиков, — сказал ему Николай, — но не хочешь назвать их, думая, что это противно твоему благородству? И не называй, не надо!» И в самом деле, надобности в этом не было: имена были ему и без того известны. А не начинал он арестов потому, что ждал, пока выяснится, какие силы стоят за заговорщиками. А что, если с ними и Сперанский, и Мордвинов, и, может быть, даже кто-нибудь из командиров корпусов: Бистром, Шипов? Нет, лучше пока никого не трогать. «Расправлюсь потом», — думал он.

Большая часть полков присягнула Николаю: Преображенский, Измайловский, Павловский, Семеновский. Но сохранят ли они верность присяге? Согласятся ли сражаться за него с собственными товарищами? Не перебегут ли к восставшим? Измайловский полк, например, проходя мимо Николая, ответил мрачным молчанием на его приветствие: «Здорово, ребята!» А как дерзко ведет себя «чернь»! Стоят в шапках,' глядят с насмешкой, а когда он только показался на площади, рабочие из-за забора стали кидать в него поленья и ушибли ему ногу. Восстание может перекинуться в город. Что тогда? Как управиться с разбушевавшейся «чернью»? Надо отрезать восставших от города.

Он постепенно окружал площадь войсками со всех сторон и, по мере того как послушно исполнялись его приказания, чувствовал себя все более уверенно. Привычка к слепому повиновению торжествовала над бунтующим духом. С каждым часом военная машина работала все послушнее и послушнее. Так бывает, когда вдруг заартачится отчего-нибудь конь: он пускается в галоп, закидывает голову, брыкается, грызет удила, но мало-помалу подчиняется воле всадника и переходит в привычную ровную рысь.

Однако исход борьбы был все-таки под сомнением. Любая случайность могла дать перевес восставшим. Обе стороны выжидали, не решаясь первыми перейти в наступление.

Трубецкой не спал всю ночь. Он не смел взглянуть на жену. «Что я с нею-то делаю?» — думалось ему.

В шесть утра, в темноте, он тихо выбрался из спальни в диванную, которая служила ему кабинетом. Он кружил по комнате, как зверь в клетке, натыкаясь то и дело на свой раскрытый дорожный сундучок.

Он перебирал в памяти свою деятельность в тайном обществе. Во все эти десять лет сомнения ни разу не закрадывались в его душу. И еще недавно все казалось так легко и просто: вывести войска на площадь, арестовать, а если понадобится, то и убить Николая, принудить сенат издать манифест, собрать депутатов — и заря свободы воссияет над многострадальным отечеством. И вдруг теперь, в последнюю минуту, точно завеса упала с глаз: вся несбыточность предприятия представилась ему с неумолимой ясностью. Солдаты не подготовлены, не способны к самостоятельному действию Они все из тех же крепостных, в них еще сильны рабские привычки. Они идут за своими офицерами. А кто эти офицеры? Нет среди них ни одного выше ротного командира. «Где у нас генерал Риего, ведущий за собой целую армию? Я, что ли, названый диктатор, только что приехавший из Киева и не имеющий под своей командой ни одной части? Но я дал слово, — говорил он себе, — могу ли я изменить товарищам! Что делать, что делать?»

И он ходил и ходил, пока не начинала кружиться голова. Он ложился на диван, потом вскакивал и опять ходил и ходил, как в бреду.

«Неужели я трус? — задавал он себе вопрос. — Нет, не трус!»

И он вспоминал, как он стоял под ядрами на Бородинском поле, под Тарутином, под Лейпцигом, как он даже шутил в это время. Страха в нем никакого не было. Он знал тогда, что за ним все, весь народ.

Он остановился перед зеркалом: впалые виски, покрытые каплями пота, желто-зеленый цвет осунувшегося лица, круги под глазами.

— Диктатор! — пробормотал он насмешливо.

«Да, храбрость заговорщика не то что храбрость солдата, — рассуждал он, принимаясь снова ходить. — Солдат если гибнет, то славною смертью. Он знает, что его ожидает посмертный почет. За ним все. Великое это слово «все»! А что ожидает заговорщика? Позорная казнь. Наших целей не понимает никто — ни генералы, ни солдаты. В глазах всех мы изменники, преступники. Мы одни, одни! Нас ничтожная кучка…»

Он выглянул в окно на набережную и увидел подъехавшие сани, из которых вышли двое. Он узнал их: это Рылеев и Пущин. Они приехали за ним. Он хотел уйти, но в дверь постучались.

— Войдите, — сказал Трубецкой дрожащим голосом.

Старый камердинер графа Лаваля с поклоном впустил гостей. Они вошли торопливо, не сняв даже шинелей.

— Московский полк на площади, — сказал Рылеев. — Мы вас ждем, князь.

Трубецкой стоял неподвижно, понурив голову.

— В полном составе? — спросил он наконец.

— Четыре роты, шестьсот штыков, — резко ответил Пущин.

— Что можно сделать с такими ничтожными силами? — проговорил Трубецкой, — Напрасное кровопролитие тяжело ляжет нам на совесть.

— Рассуждать поздно, — нетерпеливо возразил Рылеев, — надо действовать! Вы дали слово и не можете отказаться.

— Я уверен, что ничего не будет, — ответил Трубецкой. — Постоят и, не видя поддержки, вернутся в казармы. Лучше но начинать.

Рылеев, ни слова не говоря, круто повернулся и вышел в сени. Пущин скорым шагом приблизился к Трубецкому чуть не вплотную и, прямо глядя ему в глаза, произнес тоном как бы приказа:

— Вы все-таки придете на площадь. Да?

— Приду, — еле слышно проговорил Трубецком после минутного колебания.

«Идти или не идти? — спрашивал он себя, оставшись один. — Принять на себя ответственность за напрасно пролитую кровь? Мы сами все равно погибли — правительству, конечно, все уже известно о наших замыслах. По зачем же вести па погибель других? Если я не приду, то, может быть, ничего и не будет».

Ему невыносимо было оставаться дома. Он боялся увидеть жену, боялся, что за ним придут снова. «И почему я не решился прямо сказать: нет?» — думал он.

Он позвонил, велел подать себе шинель, вышел на набережную, позвал извозчика и поехал в Главный штаб. Морозный ветер дул ему в лицо. «Если бы хоть малая была надежда, — размышлял он, сидя в санях, — о, клянусь честью, я без колебаний принес бы себя в жертву. Но какая польза, если я и пойду? Мое появление только ускорит кровопролитие. А так — постоят и разойдутся». «Постоят и разойдутся…» — повторял он про себя, стараясь успокоить свою совесть.