— Сережа, мой милый мальчик! — говорил со слезами Иван Матвеевич, читая письмо.

Вступление гвардии в Петербург было назначено на 30 июля. Город готовился к встрече: на Петергофском шоссе возводилась огромная арка, дамы запасались цветами, чтобы осыпать ими героев.

Утром 30 июля Матвей и Якушкин, оба во фраках, отправились смотреть на торжество. Народ толпился у Петергофской заставы на деревянных мостках. Во всю длину пути через небольшие промежутки были расставлены полицейские с палками.

Александр ехал на белом коне, и народ кричал ему «ура». Навстречу императору подвигалась золотая карета, где сидела его мать — вдовствующая императрица Мария Федоровна. Александр поскакал к карете, выхватив из ножен саблю для салюта.

Вдруг, откуда ни возьмись, прямо перед мордой лошади затесался какой-то мужик в деревенских лаптях и с котомкой на спине. Он, видно, шел прямо из деревни и пробирался через улицу куда-то по своим делам. Лошадь, наскочив на мужика, отпрянула в сторону. Александр, вспыхнув, пришпорил лошадь и бросился на него с обнаженной саблей.

Тот метнулся обратно к мосткам. Но, испугавшись полицейских с палками, пустился прямо посередине улицы. Он бежал со всех ног, переваливаясь с боку на бок, и котомка подпрыгивала на его сгорбленной спине.

Подоспели полицейские и приняли мужика в палки.

Один хватил по шее, другой по лопаткам. Тот упал ничком и неожиданно взвыл, как затравленный зверь:

— Миленькие, не убейте! Ой, родные, не убейте!

Александр опомнился, сдержал лошадь и, подскакав к золотой карете, отдал салют по всем правилам искусства.

Якушкин стоял опустив глаза. Матвею было мучительно стыдно.

Они долго бродили потом по улицам и остановились наконец около памятника Петру на Сенатской площади.

— Самодержец России, — глухо заговорил Якушкин. — защитник прав народных, спаситель Европы! Эти голубые глаза эта улыбка — неужели это ложь, актерство, игра? Если так…

Якушкин не кончил. Стиснув зубы, он смотрел на стальную Неву.

Осенью 1814 года Петербург веселился. Балы и вечера маскарады и праздники следовали друг за другом непрерывной чередой. Офицеров звали то туда, то сюда. В гостиных, в первых рядах кресел в театре — везде блестели гвардейские эполеты.

Но Якушкин скучал в гостиных и неохотно бывал в театре. После тех великих событий, которые совершались перед ним еще так недавно, петербургская жизнь казалась ему мелкой, пустой и ничтожной. Светскому обществу он предпочитал беседу с боевыми товарищами, особенно с Матвеем, который просиживал иногда до утра в его тесной комнатке при казармах. Якушкин не хотел нанимать частную квартиру, да у него и не было на это достаточных средств.

В свободные часы он обучал солдат грамоте, и эти занятия доставляли ему большую отраду. Как-то в обществе зашел об этом разговор. Один старый сановник сказал ему с важностью:

— Нынешние молодые люди все толкуют о просвещении. А того не разумеют, что просвещение разрушает веру и добрую нравственность. Что сделали ваши просвещенные французы против наших казаков, грубых, неграмотных, но сильных верою в бога? Казацкие сабли, окропленные святой водой тихого Дона, без труда сокрушали храмы рассудка и вольности, воздвигнутые нечестием. Безбожие, вольнодумство, цареубийство — вот куда ведет ваше хваленое просвещение!

Якушкин смотрел на стриженую седую голову своего собеседника, на его холеное лицо, еще красивое, несмотря на старость, и думал: «Мы ушли от всех подобных ему по крайней мере лет на сто».

В ноябре 1814 года в Вене начались заседания конгресса победивших держав, на котором собрались государи, министры и дипломаты. Среди танцев, фейерверков и торжественных обедов государи перекраивали карту Европы, решали судьбы народов и раздавали короны, наказывая одних и награждая других. В петербургских салонах с восторгом рассказывали о том, каким почетом пользуется русский император среди прочих государей, как он танцует и как им очарованы немецкие принцессы и королевы. А в гвардии ходили слухи, что государь совсем забыл о России, плохо отстаивает ее интересы и всецело подчинился влиянию хитрого австрийского министра князя Меттерниха.

В марте 1815 года — сначала шепотом, а потом громко — заговорили о неожиданной новости, полученной из-за границы: во Франции вновь появился Наполеон. Он бросил предоставленный ему во владение остров Эльбу и высадился на юге Франции с небольшим отрядом. Затем стали приходить все новые вести: Наполеон идет на Париж, король Людовик XVIII едва успел убежать из Тюильри; Наполеон снова провозглашен императором.

В воздухе запахло новой войной. Гвардии был объявлен поход, и Якушкин радовался этому, как избавлению от петербургской скуки. Он по-прежнему ненавидел Наполеона. Для него это был тиран, угрожавший свободе народов.

Но гвардия успела дойти только до Вильны. Здесь узнали о победе англичан и пруссаков при Ватерлоо. Русская помощь больше не была нужна: Наполеон уже был низложен, и в Париже восстановилась власть Бурбонов. Гвардии приказано было вернуться. А вскоре стало известно, что Наполеон захвачен англичанами и сослан на заброшенный среди Атлантического океана остров Святой Елены.

Приехал из-за границы Сергей, который незадолго перед тем был переведен в Семеновский полк поручиком. Он сразу проявил необыкновенную деятельность. С разрешения командира полка генерала Потемкина он устроил в полку артель. Офицерам приходилось иной раз проводить целый день на службе, и Сергей предложил им сложиться, чтобы вместе обедать. В здании казарм, в одном из офицерских флигелей, было отведено просторное, светлое помещение и обставлено по-семейному: мягкими креслами, столиками. У стены стоял большой диван, а на полках были разложены книги, журналы и газеты — русские и иностранные. После обеда одни играли в шахматы, другие читали. Потом возникала общая беседа: сравнивали конституцию Людовика XVIII с конституцией Наполеона, толковали об Италии, разделенной на ряд мелких владений, и спорили о правах народов, нарушенных Венским конгрессом.

Якушкин, играя в шахматы, хмурился при этих разговорах.

— Для того ли мы освобождали Европу от тирана, говорил он потом Сергею, — чтобы вместо одного насажать их десятки!

Однажды вечером в артели был гость армейский штабс-капитан, приятель Якушкина, широкоплечий человек с простым русским лицом и добродушными серыми глазами. По ухваткам виден был провинциал из небогатых помещиков.

Речь шла о жестоком обращении с солдатами. Сыпались анекдоты один за другим. Якушкин привел в пример спор который недавно произошел между командирами, — о том, как лучше наказывать солдат: понемногу, но часто или редко но метко. Молоденький прапорщик князь Шаховской, картавя запел солдатскую песенку:

— Вы, семеновцы, не видели настоящей дисциплины, — заговорил штабс-капитан. — Потянули бы лямку в армии, так узнали бы, что такое настоящий командир из лютых.

И он стал рассказывать:

— Вот у нас так лютый был командир. Не думайте, чтобы кричал или бесновался. Нет, голоса никогда не подымет. Все у него делалось по темпам, да и говорил он по темпам. Но его ровной, размеренной речи солдаты боялись пуще, чем если бы кто зарычал на них медведем. Разумеется, его не любили. Звали немцем, хоть он был кровный русак.

Вам известно, какие были приказы после перехода через границу: строжайшая дисциплина, ни малейших обид немецкому населению, полное приличие перед иностранцами. Государю, правду сказать, было стыдно за свою сволочь. Впрочем, никаких неприятностей с немцами не было. Бывало, немец-хозяин недочтется у себя на дворе поросенка или куренка, но не жалуется, потому что как не понять: солдатик проголодавшийся, одет плохо, обут еще хуже — как тут взыскивать, если он не устоит перед искушением полакомиться даровщинкой!