Федор Николаевич Глинка, человек небольшого роста, с аккуратно приглаженными на висках волосами, хлопотал в качестве хозяина об угощении. Председательствовал Никита. Когда разнесли чай и все расселись со стаканами — кто на креслах, кто на диване, — Никита предоставил слово Пестелю. Все глаза обратились на него. Николай Иванович Тургенев повернулся в креслах, оперся на палку и, придав лицу насмешливое выражение, приготовился слушать. Он был известный писатель, ученый-экономист, гордился своим либерализмом и втайне ненавидел Пестеля за то, что тот не оказывает ему должного уважения и позволяет себе критиковать его мнения. На пренебрежение он отвечал пренебрежением.
Пестель заговорил медленно и внушительно. Он сказал, что положение Союза требует немедленного решения вопросах о том, какая форма правления является его конечной целью: конституционная монархия или республика. Он беспристрастно изложил все доводы в пользу конституционной монархии. Монархия ставит преграды замыслам отдельных честолюбцев, сдерживает в разумных пределах борьбу партий и обеспечивает, таким образом, устойчивость государственного порядка. Кроме того, она удобна в случае войны и для сношений с другими государствами.
Он говорил в пользу монархии с такой серьезностью, что многие были убеждены его доводами, а у Федора Николаевича Глинки от умиления по лицу расплылась улыбка. Но Сергеи видел испытующий взгляд, каким окидывал Пестель собравшихся, и легкую усмешку, которой иногда подергивались кончики его губ.
— Монарх кроткий и деятельный, стоящий на страже закона и справедливости, — сказал он, — монарх, искусный в делах управления, — кто может лучше обеспечить счастье граждан! Однако…
Пестель сделал небольшую паузу, а затем заговорил о другом — о тех опасностях, каким подвергается конституция при сохранении монархии. Он напомнил о заговорах Людовика XVI против Учредительного собрания, о том, как Людовик XVIII долго упирался, прежде чем подписать конституцию 1814 года, об интригах принцев французского королевского дома и об испанской конституции 1812 года, которую Фердинанд VII немедленно отменил, как только очутился на престоле. Он указал также на то, что сделал император Александр с польской конституцией, которую сам утвердил: не считаясь с правами сейма, он теперь распоряжается в Польше так же самовластно, как и у себя в России. Наконец Пестель перешел к вопросу о самых основах наследственной монархии.
— Представьте себе, — сказал он, — что кто-нибудь предложил бы сделать наследственными должности кучеров, поваров или докторов. Такое предложение вы назвали бы безумием. У вас болен сын, вы обращаетесь к доктору, а он ничего не понимает в медицине, так как должность доктора унаследовал по праву первородства. Почему же все считают вполне естественным, когда передается по наследству должность верховного правителя государства? Или она легче, меньше требует сведений, чем должность кучера, повара или доктора?
На лицах присутствующих было недоумение. Федор Николаевич Глинка уныло понурил голову.
Пестель обвел глазами собрание.
— Надо признать, — сказал он, возвысив голос, — что, к сожалению, наследственная монархия, хотя бы и ограниченная конституцией, не обеспечивает, как показывают примеры истории, свободы и спокойствия граждан. Правительственным талантом обладают немногие из монархов, но зато непомерным властолюбием заражены они все, между тем как президентом республики может быть только тот, чьи способности к управлению засвидетельствованы всенародным голосованием. Чего же нам добиваться? Как решить этот вопрос? Кто должен стоять во главе великого российского государства: наследственный монарх…
На этом месте его прервал Николай Иванович Тургенев, давно уже ерзавший на своих креслах.
— Да что тут много толковать! — крикнул он, желая показать, что не нуждается в доказательствах Пестеля. — Президент— вот и все. Le president sans phrases![31] по-французски повторил он, сердито стукнув палкой о пол.
Пестель поглядел на него с холодной усмешкой.
— Очень рад, Николай Иванович, — ответил он, — что вы разделяете мою мысль.
Встал Федор Николаевич Глинка, раскрасневшийся и взволнованный.
— Господа, — сказал он нежным голосом, — я понимаю доводы Павла Ивановича, я сам республиканец но чувствам, но, господа, не слишком ли поспешно, не слишком ли скоро все это?.. Республика сурова, она требует доблестей Брута и Аристида. Не лучше ли кроткая снисходительность на престоле? Вы знаете несчастье нашей государыни Елизаветы Алексеевны. Она любит своего венчанного супруга, а он — нечего греха таить — изменяет ей. Будучи несчастна сама, она поймет страдания народа. Кроткая женская улыбка, сияющая с высоты престола, — подумайте только, какую радость прольет она в русские сердца! Свергнув государя, отчего нам не возвести на престол его обиженную супругу?..
Громкий хохот приветствовал его слова.
— Пиита! — раздался чей-то голос. — Опиши все это стихами!
Смеялись все. Улыбался Сергей. Один Пестель сумрачно молчал.
Никита приступил к голосованию.
— Кто за республику?.. Кто за монархию? — провозгласил он торжественно.
Республика была принята всеми, за исключением Глинки, который, махнув рукой, решительно заявил:
— Против совести не могу!
— Какое средство может послужить для совершения переворота? — спросил Пестеля Никита, провожая его, вместе с Сергеем, на Мойку, в гостиницу Демута. Пестель на этот раз предпочел остановиться в гостинице, а не у брата.
— Какое средство? — ответил Пестель. — Армия. Мы должны приготовить армию для удара, действуя сначала через офицеров, как это сделал генерал Риего.
— Вы полагаете, солдаты пойдут за нами? — после некоторого раздумья спросил Никита.
— Не сомневаюсь, — ответил Пестель. — В важных частях в гвардии например, нужно иметь небольшое число солдат, посвященных в наши цели, хотя бы пять-шесть человек' А затем, в решительную минуту, по всей армии будет объявлен солдатам приказ — сместить всех начальников, враждебных народу, и выбрать новых. Если не хватит офицеров, пусть выберут из своей среды. Новые начальники, всем обязанные революции, будут за нас.
Подошли к гостинице.
— А хороши наши филантропы, нечего сказать, — сказал Пестель, пожимая обоим руки на прощание. — Все они республиканцы по чувствам, а как дойдет до дела…
Он рассмеялся и скрылся в подъезде.
Матвей оставил строевую службу. Он поступил адъютантом к малороссийскому генерал-губернатору князю Репнину, другу семьи Капнистов, и уехал в Полтаву, где находилось генерал-губернаторское управление. Оттуда Матвей часто ездил в Обуховку и в Хомутец, который перешел в собственность Ивана Матвеевича после смерти его родственника Данилы Апостола.
В конце 1820 года до Матвея дошли слухи о каких-то беспорядках, происшедших в Петербурге, в Семеновском полку. Говорили о «бунте», о «возмущении». В Полтаве он прочел приказ о расформировании Семеновского полка и о переводе всех офицеров в армию. Наконец, сестра Катя, бывшая замужем за флигель-адъютантом Бибиковым, привезла из Петербурга письмо от Сергея, в котором рассказывалось о конце старого Семеновского полка.
Сергей писал:
«Ты, вероятно, знаешь уже о наших происшествиях. О них толкует весь город. Революция в Испании, революция в Неаполе, революция в Португалии, там хунты, тут карбонарии, везде перевороты, совершаемые силой армии во главе с генералами и офицерами, — не мудрено, что и у нас ищут чего-нибудь подобного[32]. Государь, как мне сказал Чаадаев, ездивший к нему курьером в Троппау[33], положительно убежден что у нас есть отрасли карбонариев и что так называемый «мятеж» в Семеновском полку («rebellion» — Сергей писал по-французски) — «дело их рук». Он прямо сказал, что подозревает тут «постороннее внушение» и что все это предпринято для того, чтобы его «напугать» и помешать ему, вместе с Меттернихом, расправиться с «преступной революционной заразой» в Европе.
