— Что за народ изумительный! — с сияющим взглядом обратился Трубецкой к Матвею. — Какой надо обладать душевной силой, чтобы и в рабстве сохранить это мужество, эти благородные чувства… Да, вот истинные защитники родины, которая им не мать, а мачеха! Каждый солдат, каждый крестьянин— герой, всем сердцем преданный отечеству. А мы, дворянство, что мы такое? Неужели же мы не добудем свободу для этих людей, для этого чудесного народа, равного римлянам по своей доблести?

— Добудем… — мечтательно ответил Матвей.

Ветер утих, тучи рассеялись. Было еще темно, но там, на востоке, в той стороне, где Москва, небо побледнело, предвещая зарю. Гулко прокатился одинокий пушечный выстрел, то стреляла батарея Раевского.

…Сражение длилось пятнадцать часов — с рассвета до вечера. Канонада ревела по всему бородинскому полю до самого наступления мрака. Напрасно бросал Наполеон свои войска то на левый, то на правый фланг русской армии, напрасно пытался прорвать центр, занятый батареей генерала Раевского: бешеные атаки французов, осыпаемых со всех сторон картечью, но смело стремившихся вперед, разбивались о стойкость русских воинов, как разъяренное море о неприступную скалу. Не помогли Наполеону его семьсот орудий и большое превосходство сил. Потеряв половину людей, русская армия не уступила ни шагу. Тьма спустилась на бородинскую равнину, покрытую грудой трупов, а русские стояли все на том же месте, как раньше. За двадцать лет ни одна армия не могла устоять перед натиском вымуштрованных и прекрасно вооруженных французских войск, не знавших страха и избалованных победами под начальством своего гениального полководца: любой противник, хотя бы он вдвое превосходил численностью, через несколько часов обращался в бегство или сдавался. Что-то жуткое, угрожающее было в неподвижности русских солдат. Это чувствовал каждый француз, это чувствовал и их полководец. Бородино для Наполеона было первым поражением в его жизни. Русский народ встал, как один человек, и показал при Бородине свою исполинскую силу.

Кутузов послал штабных офицеров, чтобы они поздравили русские войска с победой и объявили назначенное на утро наступление. Солдаты были в восторге. Забыв о дисциплине, они обнимали офицеров, посланных с радостной вестью, и снимали их с лошадей. «Конец французу! — восклицали они. — Завтра погоним его из русской земли!»

Однако на другой день Кутузов отменил свое решение. Половина русской армии легла на поле сражения. Были убиты или ранены лучшие военачальники, так что некоторыми полками командовали поручики. Смертельно был ранен князь Багратион, командовавший левым крылом. Необходимо было подождать подкрепления, формировавшиеся за Москвой, назначить новых командиров, пополнить запас зарядных ящиков, дать отдых солдатам. Собрав все сведения о состоянии армии, Кутузов дал приказ отойти к Можайску. Еще до рассвета отправились с этим приказом на утомленных лошадях офицеры генерального штаба.

Тускло и редко горели огни. Дул осенний ветер, накрапывал мелкий дождь. Начальники с трудом собирали людей, разметанных бушевавшим весь день огненным вихрем. С запекшеюся кровью на лицах и мундирах, покрытые пылью и порохом, солдаты и офицеры отыскивали свои полки, находили знамена, но не встретили многих товарищей, погибших в бою. Несмотря на все это, приказ об отступлении вызвал разочарование «Опять отступаем!» — говорили солдаты. Однако, как только начали строиться в колонны, проснулось прежнее оживление.

Каждому невольно хотелось уйти подальше от кровавого зрелища, вырваться на простор, где можно свободно вздохнуть «Наш светлейший знает, что делает, — слышалось среди солдат. — А французу все ж таки несдобровать!»

Все в армии, от генерала до солдата, были убеждены, что под Москвой будет дано новое сражение. Никому и в мысль не приходило, что Москву можно отдать врагу на поругание. Но верховный вождь знал уже, что Москва будет оставлена. Своим старым умом он предвидел, что она станет могилой самонадеянного завоевателя. Однако он молчал и никому не открывал своих намерений. В деревне Фили он созвал военный совет и, не высказывая своего мнения, выслушивал различные предложения, а затем, тяжело поднявшись своим грузным телом с лавки, на которой сидел, и опираясь рукой на простой деревянный стол, покрытый цветной скатертью, произнес с волнением, но твердо и решительно:

— С потерею Москвы не потеряна Россия. Первою обязанностью постановляю сохранить армию и подождать войска, которые идут нам на подкрепление. Россия не в Москве, как ни дорога она русскому сердцу, а среди сынов ее. — И закончил, повысив голос: — Приказываю отступление!

По окончании совета Кутузов остался один. Он ходил взад и вперед по избе. В дверь просунулась голова адъютанта.

— Из Семеновского полка подпрапорщик Муравьев-Апос-тол с письмом от командира, — сказал он.

— А, Муравьев! — ответил Кутузов. — Зови!

В Петербурге он бывал у Ивана Матвеевича и знал его сыновей.

— А, голубчик! — сказал Кутузов, принимая письмо. Ну что, как батюшка?

— Здоров, — дрожащим голосом ответил Матвей. Он в Петербурге.

— Да, да… — рассеянно проговорил Кутузов, читая письмо. — Хорошо, хорошо… Скажи полковнику, что я распоряжусь.

Он опять заходил по избе.

— Разрешите удалиться, ваша светлость? робко спросил Матвей, видя, что Кутузов забыл о нем.

Будто пробужденный вопросом, Кутузов сильно ударил кулаком по столу и сказал с жаром:

— Так будут же проклятые французы у меня конину жрать!.. — Опомнившись, он поглядел своим единственным глазом на Матвея и сказал: — Ступай, голубчик! Батюшке поклонись. Люблю я его переводы из Горация[18]. Вот сейчас читал…

Русская армия отступала по Рязанской дороге. По обеим сторонам дороги поле было покрыто пестрой толпой уходивших из Москвы жителей с котомками и тачками, на которых навалены были кое-какие узлы и разные захваченные наспех вещи. Позади пылало зарево пожара, охватившее полнеба, и виднелись поднимавшиеся до облаков клубы черного дыма.

— Горит… — шептали между собой с каким-то особенным выражением солдаты. — Ишь, проклятые…

Семеновский полк остановился, пропуская перед собой колонну бородатых ополченцев с крестами на шапках.

— Ну, слава богу, вся Россия в поход пошла! — радостно сказал шедший рядом с Матвеем солдат, глядя на ополченцев, которые маршировали бодрым шагом, как настоящие солдаты.

Подпрапорщик Якушкин с торжествующей улыбкой обратился к Матвею:

— Слышал? Теперь я верю, что мы победим! Не унывай, победа за нами!

После двух переходов по Рязанской дороге Кутузов приказал остановиться на дневку и затем свернул на старую Калужскую дорогу. С целью обмануть неприятеля и убедить его, что русские отступают к Коломне за Оку, он оставил на Рязанской дороге арьергард под начальством генерала Милорадовича. Через несколько дней русская армия вышла на Калужскую дорогу и расположилась на отдыхе у Красной Пахры. Таким образом, Кутузов завершил боковое движение вокруг Москвы, отрезав Наполеона от полуденных губерний, изобиловавших запасом провианта. Французы на время потеряли из виду русскую армию, продолжая поиски в направлении Коломны. Это только и нужно было Кутузову для укомплектования армии и пополнения боевых припасов. От Красной Пахры он подвинулся несколько назад, к Тарутину, где устроен был укрепленный лагерь. Обозревая лагерь с высокого берега реки Нары, Кутузов обратился с довольным видом к окружавшим его генералам и офицерам со словами: «Теперь ни шагу назад!» Эти слова немедленно разнеслись по армии и передавались из уст в уста. «Ни шагу назад!» — весело повторяли солдаты.

Однако при всей безопасности тарутинского лагеря Кутузов принимал меры предосторожности и предписал казачьим разъездам следить, не прорубает ли неприятель дорогу сквозь окружавшие лагерь обширные леса.

— Полагаю, не сунется сюда Бонапарт разбивать себе нос, — сказал он однажды генералу Раевскому при осмотре лагеря.