— Сохрани их! Не забывай! Клавдия! Кла-ав-дия!

Дед встал с лавки, заложил руки за спину и тяжелыми шагами отошел к окну. Он никогда не сутулился, а сейчас стоял у окна совсем сутулый.

Кот неторопливо повел головой, вперил в деда свои таинственные черточки.

«Пионервожатая Варя — моя мама! Моя мама! Мама!» — тревожным молоточком стучало у Вари в груди.

— Бедные девчонки! — сказал дед. Повернулся от окна, беспокойно глядя на Клавдию: — А дальше?

— Я берегла их всю войну! Они были со мной всюду, на фронте. Берегла после войны! Они были со мной, как память…

— Вы привезли Записки? Слушайте… Клавдия!

Клавдия молчала.

— Не привезла, — сказал дед. — Где же они?

В эту минуту на крыльце послышался шум. Нетерпеливый стук в дверь.

— Дома кто есть?

Дверь распахнулась. Вошла женщина лет под сорок, в цветастом платке, повязанном концами назад, в красной кофте, такой красной, что вокруг все закраснело, будто в избу заглянула заря. Из-за плеча женщины высовывались еще две. Подталкивая друг дружку, они вошли в избу, загорелые, с выцветшими на весеннем солнце бровями.

— Клавдия! — перешагнув порог, сказала женщина в красной кофточке.

— Батюшки-матушки! Клавка наша! Клавдия, деваха наша геройская, она!

Они стали в ряд у порога и возбужденно заговорили все три:

— Вчерась слух по селу прошел… А нынче агроном: бежите, говорит, товарищи колхозницы, Клавдия Климанова с того света явилась. Не соврал агроном!

— Клавдия, да ты ли? Тела в тебе вовсе нет!

— Городской, что ли, стала? Нет, руки-то, глядите, вроде крестьянские. Слух по селу, а я не верю, сомневаюсь. Дай, думаю, своими глазами удостовериться надо.

— Клавдия, дак про тебя известие было, что на фронте убита!

— Узнала ли нас, Клавдия?

— Неужели не узнала? Ты — Маруська. Ты — Катя. Неужели не узнала! Ты, Маруська, и прежде красные платья да кофты любила. А ты Зинаида! Что? Не помню? Девочки! — идя к ним навстречу, возбужденно и радостно, как и они, говорила Клавдия. — Все помню. Ой, девочки, какие мы стали! Ой, девочки, какие мы старые стали!

— Ври! В самом расцвете. Молодых за пояс заткнем.

— Молодые нашу жизнь не осилят. Изнеженные… Откуда ты, Клавдия?

— Из Болгарии, девочки.

— И-их ты! Куда война занесла! По иностранным государствам раскидала людей. В иностранных-то государствах о Привольном нашем соскучишься!

— Ой, соскучилась! — всплеснув руками, воскликнула Клавдия. — Катя, Маруся, помните, за Оку по белые грибы на лодке ездили! У тебя, Катя, заветных местечек полно: чуть в лес — и пропала. Ау-ау, Катенька! Куда там! Ее и след простыл. Корзину с верхом боровиков наломает, тогда и покажется. А нам завидно, мы с Марусей аж почернеем от зависти!..

— Клавдия, про себя расскажи, — перебила бойкая колхозница в красной кофте, которую Клавдия называла Марусей.

— Расскажу!

Клавдия оглянулась на деда. Дед хмуро стоял у окна. Оживление на ее лице погасло.

— Сели бы, товарищ… Арсений Сергеевич. С дороги усталые. Сядьте, — нерешительно пригласила она.

— Я понимаю… вам не до меня… — ответил он с запинкой.

— Арсений Сергеевич! Виновата, Арсений Сергеевич!..

Видимо, он надеялся услышать другое и, медленно шагнув по направлению к ней, беспокойно спросил:

— То есть?

— Виновата…

Он сделал еще шаг и еще беспокойнее и требовательно:

— То есть?

Маруся в красной кофте перешепнулась с товарками, выдвинулась вперед:

— Товарищ военный или… как вас назвать, не пугайте ее.

— Не пугайте! — хором подхватили две другие колхозницы.

— Агроном сказывал, военный из Москвы прикатил, Клавдию ищет… Зачем она вам? — допрашивала Маруся.

— Двадцать годиков не видели Клавдию, а всё наша деваха геройская, обидеть не дадим! — подхватили другие.

— Девочки, бабы! — со слезами в голосе воскликнула Клавдия. — Этот товарищ военный не чужой мне, а дорогой человек. Пионервожатую Варю, мою московскую подругу, помните? Отец. А то дочь. Тоже Варя. На смену… Арсений Сергеевич, уж как я Записки хранила! Из войны, из плена целыми вынесла!..

— Сейчас где они? — нетерпеливо спросил дед. По лицу его было видно, спросил уже без надежды.

— В день перед отъездом хватилась, дай, думаю, взгляну, размечталась, как сюда, на родину, ехать, разгрустилась, вспомнила старое, думаю, ах, погляжу на свою дорогую тетрадочку, везти-то ее с собой не собиралась я, не для кого вроде, про вас неизвестно, может, вас и на свете уж нету…

Клавдия говорила без передышки и прижимала руки к груди.

— Ну? — торопил дед.

— Они в сундуке лежали, на дне. Неносильная одежда у меня в сундуке, отцов кафтан, чабаном отец был у мужа, его кафтан и лежит, и другое памятное, а на дне, под вещами, Записки. Арсений Сергеевич, может, найдутся еще…

Дед отвернулся. Помолчал.

— Когда пропали? — не оборачиваясь, коротко спросил дед.

— То и беда, что не знаю! Может, год тому, может, два… А может, вовсе недавно. А может, сама я переложила куда да забыла. Прежде памятлива была… — Клавдия всхлипнула.

— Пре-ежде! Двадцать годиков утекло после прежде-то! — вставила колхозница в красной кофточке. — Клава, Клава! Отец с матерью, два братана потеряны. Что там тетрадочка! Что там Записки!

Клавдия заплакала. Плечи у нее вздрагивали, снова из пучка выскочила шпилька, и волосы гривой рассыпались по спине.

— Не нашла, видно, счастья Клавдюха! В обиде на жизнь? — запричитали в голос колхозницы.

— Дорогие мои, золотые! Не в обиде я на жизнь, а напротив! А вы? А вам что досталось? Мужья, семьи-то есть ли? Какое ваше бабье житье, поделитесь, — спрашивала Клавдия сквозь слезы.

— Иди, Варя, в сад, — велел дед.

Он не любил при ней разговоры на житейские темы. «Бабьи» особенно. О мужьях, женихах, свадьбах, изменах, разводах… Он считал, что гораздо более Варю должно интересовать политическое положение в Конго. Концерт Шостаковича. Кинофильм «Иваново детство». Одним словом…

— Иди, Варя, в сад.

— Есть идти в сад!

— Батюшки-матушки! Муштра-то! — удивились колхозницы.

Варя не прочь была бы послушать разговоры про бабье житье. Но с дедом спорить напрасно, это Варе слишком хорошо было известно, и она, не споря, вышла на крыльцо. Крыльцо высокое, с перильцами. Перильца пошатываются от старости, ступеньки скрипят.

Здесь они читали Записки. На этих ступеньках. Сидели, прижавшись. Пропала тетрадь! Деда жалко. Он старый, он упрямый, дед. Мечтал вернуть в дом реликвию. А Варя рада, что приехала в Привольное, мамино Привольное, увидала крылечко, узнала мамину подругу Клавдию Климанову… Хадживасилеву Клавдию… На этих ступеньках они сидели… «Пионервожатая Варя, моя мама, моя…» Ступеньки, поскрипывая под ногами, свели ее в сад, отгороженный от дороги густой изгородью из акаций. Несколько длинных рябинок стояло в садочке. Варя обняла рябинку, прислонилась к стволу головой.

— Тебя тогда не было, рябинка. Меня тоже не было.

Она обогнула дом. За домом был другой сад. Настоящий. Большой. Яблоневый сад. Старые яблони, широко раскинув сучья, цвели белым и розовым цветом. От бело-розового цвета, разлившегося как половодье, все сияло вокруг и светилось.

Весь воздух звенел. Это звенели пчелы, тыкаясь хоботками в душистые венчики.

«Никогда, никогда не видела я такой радости!» — подумала Варя, впервые за свою жизнь очутившись в таком большом яблоневом саду. Она пошла вдоль сада узенькой тропкой, которая, наверно, приведет ее к самой Оке. От ожидания Оки у нее шумно стучало сердце. Она нетерпеливо смотрела вперед. И вот впереди, на узенькой тропке между белыми яблонями, она увидела мальчика. Он был ее лет. Нет, старше. Должно быть, ему лет пятнадцать. Высокий, гибкий, в черном свитере.

Утро было свежо, по погоде свитер, в самую пору. Мальчик был смугл, чернобров, черноглаз, с волнистыми спутанными волосами, один клок рогом загнулся на лбу. Он шел Варе навстречу и показался ей удивительным, этот смуглый высокий мальчик в черном свитере посреди белых яблонь.