«Радослов! Не верю, не верю! Не поверю в его гибель!»

«Погодите горевать, — утешал Вареньку Радослов. — Добрый знак, что солдаты не хватились подпоручика. Значит, он отстал в последний момент».

«Радослов, где его искать?»

«Иду на поиски», — сказал Радослов.

«Я иду с вами».

Любовь и отчаяние Вареньки были столь велики, что напрасны были отговоры.

Они вышли в ночь. Была лунная ночь. Снег блестел и сверкал под луной. Торжественно высились громады Балкан. На соседних от Шипки курганах четко рисовались контуры турецких батарей, странно и жутко было их ночное безмолвие. Радослов и Варенька шли вдвоем прорытой в снегу дорогой, похожей на траншею. Снег доходил до плеч. Дорога поднималась в гору, в гору. С-каждым шагом тяжелее дышать. Визжа по снегу колесами, догнал обоз. Подъемные полковые лошадки, терпеливо мотая обросшими инеем мордами, везли на передовые позиции на провиантских телегах пищу в котлах и вьюки дров.

Варенька и Радослов постояли, пропустили обоз. Труднее подъем. Трудно дышать морозным разреженным воздухом! Наконец ночь сменилась утром, снег зарозовел на вершинах, и пули начали свою музыку.

«Пригнитесь!» — остерегал Радослов.

Дорога все круче. Чаще стали попадаться наши укрепления, батареи.

«А ну, поднатужься, матушка, пальни в басурманов!» И из пушки, под смех и одобрительные солдатские возгласы, летел снаряд на турецкие позиции.

А они всё шли, всё шли. Всё выше!

Вдруг Варенька вскрикнула. Под ногами лежал замерзший солдат. Он лежал поперек траншеи, разбросав руки и обратив к небу молодое, слегка тупоносое лицо с реденькой курчавой бородкой. Мертвый взгляд стеклянно глядел в синее болгарское небо. Варенька наклонилась закрыть мертвому глаза, но веки окостенели, глаза не закрылись.

«Кланяюсь тебе, русский солдат! — срывая шапку с головы, воскликнул Радослов. — Откуда ты, солдат? Из какой русской деревни? Думала ли твоя мать, деревенская женщина, что ее сыну придется на Шипке сложить голову? Чтобы не жгли турки болгарские хаты, не разоряли поля, не рубили наших жен и детей! Вся Болгария кланяется тебе в ноги, русский солдат!»

Он поклонился, и они пошли дальше, оставив солдата глядеть мертвым взглядом в холодное небо.

У, как хмуры и грозны скалы на вершине Шипки над пропастью! Даже в тихую погоду здесь мчится ветер, нагоняет туманы и тучи, дожди и бураны. Жестоки, неприступны скалы на Шипке!

У этих скал стояла батарея подпоручика Лыкова. Здесь его ложемент. Сейчас здесь тихо. Изредка, как бы нехотя, постреливают гурки с Лысой горы, которая сумрачно стоит против скал, через пропасть.

Постреливают наши в ответ. Наши не охотятся часто стрелять, экономя заряды и пушечные ядра. Время еще не пришло ударить нашим как следует. А турки ленятся стрелять оттого, что утреннее солнце светит прямо на Лысую гору, слепит, мешает прицеливаться. Вот взойдет выше…

«Взгляни, Радослов, что там?»

В десяти шагах от ложемента из снега торчало что-то похожее на черную палку.

«Штык, — сказал Радослов. — Замело человека».

Они поглядели друг на друга, и каждый прочел в глазах другого: «Это не он. Офицеры не носят штыка».

Но одновременно Варенька и Радослов почти побежали туда, где из снега торчал штык солдата.

«Он, может быть, еще жив», — сказал Радослов.

Они стали его откапывать руками и саблей Радослова. Снег был такой глубины, что они пробились бы зря, если бы офицер батареи, стоявшей у скал взамен батареи подпоручика Лыкова, не прислал на помощь людей из орудийной прислуги, с лопатами. Все-таки они провозились не менее получаса, пока откопали под снегом двух человек, и один из них… Они поняли это раньше, чем увидали лицо.

«Отойдите! — в волнении крикнул Вареньке Радослов. — Вас могут задеть лопатой!»

Она отошла.

«Живее, живее!» — лихорадочно подгонял солдат Радослов.

Он сам взял лопату и с таким рвением принялся швырять снег, что обливался горячим пóтом, несмотря на мороз. Временами он поглядывал на Вареньку, тихо стоявшую поодаль. Можно было подумать, что она не догадывается, что Радослов подозревает. Но она первая узнала подпоручика Лыкова.

«Он! — закричала она отчаянным голосом, с протянутыми руками кидаясь к снежной яме, где, прижавшись друг к другу, сидели двое: офицер и солдат. — Он!» — закричала Варенька, узнавая его худое лицо, обросшее волосами.

«Стойте! Ни с места!» — приказал Радослов.

Она почувствовала властность в его словах и поникла, не смея шагнуть ближе.

Снег вокруг занесенных был обильно окрашен красным. Кто-то из двоих был ранен, истекал кровью. Кто-то пытался помочь. Варенька видела: одного вытащили из ямы, прислонили к стенке траншеи, накрыли лицо шапкой и возле мертвого тела положили штык.

«Подойдите!» — позвали ее.

Она подошла. Прижимая к груди голову друга, Радослов пытался влить ему в рот спирт из фляги.

«Помогите!» — велел Радослов.

Варенька поддерживала голову с белыми от изморози висками. Силой разжав стиснутые зубы подпоручика Лыкова, Радослов влил ему в рот несколько спасительных глотков спирта. Кровь чуть слышно толкнулась в висок. Сергей не открывал глаз. Но в нем тлела искра. Он жив.

«Несите подпоручика в ложемент!» — приказал Радослов батарейной прислуге.

Подпоручика Лыкова понесли в ложемент возле скал, где его батарея немало отбила турецких атак, вытерпела лютых вьюг и морозов.

Солнце между тем поднялось и не слепило больше Лысую гору. С Лысой горы начался обстрел. Оттуда видны были все наши позиции, особенно возле скал. Пули со свистом летели над траншеей, по которой батарейная прислуга, пригибая под выстрелами головы, несла бесчувственное тело подпоручика Лыкова.

Стали разрываться гранаты. Спереди, сзади, примериваясь к цели.

«Турки нас заметили! — крикнул Радослов. — Остерегитесь! Несите быстрее!»

Солдаты ускорили шаг, почти бежали к ложементу. Варенька торопливо следовала за ними. Последним шел Радослов. Варенька оглянулась, увидела его черный пламенный взгляд, белизну лба.

«Турки целятся по нас! Остерегитесь, Варенька, нагните голову!»

Ударил выстрел…

Что это? Выстрел ударил не только в рассказе — ударил действительно, где-то в лесу.

— Людмил! — вскакивая с кучи хвороста, закричала Варя. — Людмил!

Он тоже вскочил. Гром ружья раскатился по лесу. С дерева шарахнулась большая темная птица и, тяжело махая крыльями, низко пролетела над поляной. Словно разбуженный выстрелом, где-то поднялся предутренний ветер и зашумел по верхушкам деревьев. На востоке сквозь лес слабо яснело небо.

— Что это? Людмил?

Снова ударил выстрел, эхо покатилось по лесу. Ветер принес влажный запах реки.

— Нас ищут, — сказала Варя, слушая эхо, катившееся дальше, дальше в лес и где-то далеко за поляной улегшееся. — Наши! Наши! Э-э-эй! — топая и радуясь, кричала Варя.

— Эй! — отозвалось с того края леса, откуда ветер принес влажный запах реки.

— Нас ищут, Людмил! Милый Людмил!

— Идем им навстречу, Варя.

— У-гу! Э-эй! А-а! — гукало, звало, катилось из леса.

— Наши! — повторяла Варя с замиранием сердца.

Наши! Доброе, надежное слово! Страхи и одиночество отлетели от них. Ночь уходила из леса. Лес умолк в этот предутренний час. Ветерок прошумел и затих. И птицы забылись коротким летним сном. Солнце еще не взошло, восток не краснел, но бледный медленный свет тихо разливался по небу, гася редкие звезды. Выцветший серпик луны клонился за лес, к горизонту.

— Идем им навстречу, скорее, скорей! — звала Варя.

Они шли без дороги. Росистые кусты обдавали их холодными брызгами. Бледно-зеленые опахала папоротников склонялись перед ними. Старый пень, заросший плюшевым мохом, задумчиво стоял у них на пути; шуршали под ногами частые заросли длинных ландышевых листьев.

А это что? Не тот ли это молоденький ельничек, о котором говорил лесник? Конечно, он! Только сейчас он не «темнай-претемнай», а веселый, ярко-зелененький! Ельник, ура! Они обогнули его и вошли в большой таинственный бор с высокими, как колонны, стройными соснами.