— Я хочу дотронуться до твоих глаз. Я уже собралась. Машина подана. — Она заметалась. — Не знаю, во что одеться. Ты думаешь, это платье мне подойдет?

Он таращился на нее, молча, потерянно.

— Мне всегда шел бархат. — Она руками подбирала край легкой юбки. — Ах, как я счастлива. Вот сумочка.

Олег взял ее руку, подышал на пальцы.

— Пойдем.

— Хорошо, хорошо. Вот только не затопило бы этот двор... Вода... Смотрите, вон там. Еще далеко.

Да, да, конечно. Врачи ему говорили об этом.

Одна мания. Она ступает по краю водоема. Вода, вода. Не поскользнуться, чтоб не залило всю.

Он видел, как она расставляла ноги, и как потом нащупывала носком туфли, куда ступить. Ступала и сразу отдергивала.

Он готов был целовать ноги, следы на песке.

Однажды она закричала: «Он по горло в воде, смотрите, вытащите же его! Что вы стоите?»

Его увели.

Как-то он встретил в приемной Марину. Взрослую, цветущую. Ей пошла на пользу свобода. Так иногда молодой побег забирает все соки у матери-дерева, которое потом сохнет, болеет.

Он окликнул ее. Печальное, взрослое лицо вспыхнуло. Радость брызнула из глаз.

— Олег Петрович! — Она подбежала, заглянула в глаза, пританцовывая на месте. — Вы что... работали много? — Она словно покачивалась под его взглядом — загорелая, гибкая, с вспыхивающими искрами в глазах.

— Много. — Он удержал ее руки. — Сейчас никуда не уезжаешь? Побудь с мамой. Мне так важно, чтобы она поправилась.

Марина застыла, танец ног прекратился.

Он молча прошел в отделение, взял халат...

Экстраверты, циклотимия, Ирина Васильевна...

Месяца два назад ее выписали. Профессор сказал, что надеется — надолго.

...Теперь уже не стоило и пытаться. Он заставил себя встать. Распахнул окно. Рядом на диване белели проявленные снимки муравьиного купола. Память. Значит, товарищ академик Черниговский, если мы научимся управлять механизмом памяти, можно будет регулировать и воспоминания. Нажал кнопку — вспомнил. Нажал другую — забыл. З а б ы л. Не известное доселе человеку счастье — забыть. Забыть что-то. Вычеркнуть из памяти.

Остаться в кругу воспоминаний, которые берешь с собой. В дорогу. На весь, так сказать, данный тебе отрезок. Эдакий розовый сироп жизни. И вот ты в среде приятных обязанностей и забот, одержим только общечеловеческими целями. Не хочется? Тебе не это надо? Другое.

Налетели комары, он закрыл окно. В стекле забрезжил красный краешек рассвета. Поиграл, поиграл и пропал. Облако набежало.

Но все сразу не бывает. Даже у целенаправленного до идиотизма Родьки и то не бывает. И он тоже не одними абрикосами питался.

Олег вспомнил, как летом, месяца три спустя после процесса над Рыбиным, он встретил его в «Пирожковой» на углу Неглинной. Три месяца не виделись. Немыслимо. Но Олег уполз в свою конуру, зализывал раны после краха семейной жизни. И Родька почему-то не разыскал Олега, когда он съехал с прежней квартиры.

В «Пирожковой» он увидел Родьку за столом. Тот жевал кулебяку с капустой, прихлебывая из чашечки бульон. Рядом на очереди были котлеты, кисель и еще что-то. С недоумением Олег всматривался в знакомую фигуру, отмечая перемену в Родькином облике. Ел он механически, мало соображая, что делает.

Олег подошел к столику.

— Послушай, старик, — тронул он Родьку за плечо, — ты напоминаешь мне отощавшего с голодухи рысака, некогда бравшего призы на бегах.

Родька поднял глаза. Вяло обрадовался Олегу:

— Давненько я, брат, тебя не имел чести.

Потом он поинтересовался делами Олега, его коллегами и тем, как он реализовал в эти три месяца решения техсовета. О Вале он не спросил, словно никогда не имел о ней никакого понятия.

Олег рассказал ему о лаборатории, об экспериментах, которые начал проводить с новыми приборами. Объясняя, он увлекся, уже не боясь ступить в яркую полоску света, где его внутренний мир просматривался.

— А я, брат, долблю гранит с утра до утра. Новейшие методы судебной криминалистики. По волоску теперь преступника находят, во как. Что — негож?

— Давай, давай, — усмехнулся Олег. — В адвокатуре редки дистрофики. Зато в «шейке» поджарые смотрятся. — Он предложил Родьке сигарету: — Что у тебя сейчас? Кого выгораживаешь от праведного суда?

Родька помолчал. Челюсти перекатывались, спина гнулась.

— Знаешь, — сказал он, — раньше покупали все на деньги, еще раньше — на добычу, а наш брат все покупает на время. Во  ч т о  его вложишь — то с тобой и останется. Новый закон: ж и з н ь  —  н а  в р е м я.

Олег прикрыл веки, как от ожога.

— Потратишь время на дело — будешь большой специалист, на женщину — будешь с женщиной, на режим, питание, ну или спорт — будешь здоров.

— А если на других?

— На других? — переспросил Родька. — Не будешь  о д и н. Это как в сказке с тремя дорогами.

Олегу все еще хотелось выпутаться из тогдашнего, загладить невнимание к Родьке.

— Век буду помнить, — сказал он, — как здорово ты тогда выступил про Рыбина. Извини, что на рождение не пришел. Семейные обстоятельства.

Родион оторвал глаза от киселя.

— Выступил? Когда? — Он слабо улыбнулся. — Ах, ты о Рыбине? Да, здорово. Дали ему пять лет.

Он внимательно посмотрел на Олега:

— Ты разве не знаешь? О том вечере?

Олег помотал головой.

— Не отмеченный день рождения. Мама умерла. — Он болезненно сморщился. — В Кузьминках схоронили. Искали тебя. Пропал. — Родион устало потер виски. Потом поднялся. — Извини, у меня тут на углу свидание с одной потерпевшей.

Олег двинулся с ним к двери. Вот как. Родька без матери. Невероятно. То-то его вывернуло наизнанку. Уже у входа Родька обернулся:

— Зашел бы сегодня попозже. Поговорили?

Он выскочил, размахивая руками.

Олег чуть помедлил, затем вернулся в зал. Пирожки еще не кончились.

«В чистом поле огоньки, на сердце тревога... Повремени, повремени...»

...Наконец-то. Чуть улеглись нервишки... Приходят в норму. Когда же он лег снова? Отяжелели веки, мысли ползли и останавливались... Останавливались... Кончено.

Еще мелькнула мысль о том, как здорово будет завтра увидеть Родьку здесь, в деревне... Удивительно кричал петух. Столбовая... Муравьиная свалка... Папаня с вывороченной осколком рукой.

«Повремени, повремени... подожди немного...»

Он повернулся на бок, и горячая волна залила его.

Через час в окно постучала почтальонша. В тусклом, туманном стекле мелькнуло круглое личико, короткий жакет. Он выглянул.

Телеграмма. От Родиона. Вот тебе и на. Не едет... зовет срочно приехать на два дня!

Телеграмма когда давалась? — подумал он. — Ага, значит, есть еще время. Всего семь. Он оделся, свистнул Серую и вышел.

В лесу он сделал очередные снимки. Через полчаса на почте связался с Москвой.

Он не надеялся никого застать. Просто он заказал этот номер и назвал имя, чтобы произнести его вслух. Вытолкнуть из призрачного ночного бытия. Два месяца, как она выписалась. Осень начинается.

Его соединили. Раздались гудки.

«В чистом поле огоньки...» — вот привязалось.

— Алло, алло, — глухо отозвалось на другом конце провода. Незнакомый надтреснутый голос.

— Ирина Васильевна? Это Муравин. — Она дышала в трубку. — Завтра буду в Москве. Завтра. Хорошо?

— Надолго? — почему-то спросила она.

Он усмехнулся:

— Нет, дня на два. Транзитом. — В трубке затрещало, начало прерывать. — Завтра! Т р а н з и т о м, — испугался он. — Вы меня слышите? Слышите?! — закричал он отчаянно. — Буду завтра.

— Не слышу, — сказала она.

Когда они с собакой вернулись в лес, поднялся ветер. Оранжевые листья медленно кружились в последнем вздохе лета. Сквозь полуобнаженные деревья, как сквозь стропила дома, пробивалось солнце. Оно было теплое, спокойное. Муравьи повалили последнюю, одиннадцатую спичку и тянули ее подальше от купола.