...И в тот зимний день на Калининском кругом было движение, люди, гудела вся улица. Было чертовски холодно. Мерзли руки, ноги. Тела прижимались друг к другу, как муравьи, поднимающие температуру гнезда. Согревая ее локоть, он думал: «Все названия здесь про тебя: «Чародейка», «Метелица», «Сирень», «Малахитовая шкатулка». Даже «Институт красоты».

Он никогда бы не догадался, что́ за всеми этими «Чародейками» и «Метелицами».

— Зайдем в «Метелицу», — сказал он наугад, остановившись у одного из домов.

Она подняла голову, не понимая. Он повторил, она покорно согласилась.

Уже войдя с холода в стекло полупустого кафе и сев за столик, он понял, что здесь подают только мороженое. Для морозного дня — «удачная» выдумка. Болван. Олег виновато глядел в меню, но отступать было некуда. Он заказал три ассорти «Сюрприз» и сок манго. Горячего бы кофе, но кофе не было.

Она не притронулась ни к чему.

Он облокотился на стол, максимально приблизившись к ней:

— Ну так как вам живется? Рассказывайте.

Следы слез еще блестели на замерзших щеках, но в тепле краска начала проступать сквозь обтянутые скулы.

— Она уехала, — безнадежно сказала Ирина Васильевна, отворачиваясь.

— Куда?

— Сейчас в Цахкадзор, потом, кажется, в Крым.

Он удивился:

— А экзамены?

Рука, вертевшая ножку фужера с соком, завибрировала.

— Она не будет сдавать.

— Как? — Он испугался. — Она не может танцевать?

— Нет, — сказала Ирина Васильевна, и уголки ее губ дрогнули. — Она здорова. Абсолютно.

— Ну? — он настойчиво теребил ее, все придвигаясь, не умея сообразить, что к чему.

— Она не  х о ч е т  больше танцевать.

Он не поверил.

— Но почему? Что-нибудь стряслось? — В голове проносились обрывки воспоминаний, ассоциаций. Помимо воли он ощутил в словах Ирины Васильевны что-то лично касающееся его, но не нащупывал прямой связи. — Почему? — повторил он.

— Ах, вы не понимаете, — оборвала она. — Да ведь это  в ы  все придумали. Это  в а ш и х  рук дело.

Он оторопел. Вот, значит, как.

— При чем здесь я? — усмехнулся он.

— Вам это смешно? Если для вас это  р а з в л е ч е н и е, — она задохнулась, — смейтесь! Но не спрашивайте тогда, почему она уехала. Вы же ее всему этому научили: «характер», «выбор будущего»!

— Чепуха, ничему я ее не учил. Я ее лечил, — сказал он грустно.

— Не прикидывайтесь, — отчаянье исказило ее лицо, — систематически вы вбивали ей в голову бредовую мысль... Она стала игнорировать... мое мнение. Все эти ваши разговоры о  с а м о с т о я т е л ь н о с т и — это подлость, подлость, и больше ничего.

Он встал.

— Извините, — машинально он поставил стул на место, — в мои обязанности врача не входит выслушивать оскорбления пациентов. Успокойтесь. Тогда, если угодно, продолжим.

Ему было нестерпимо жаль ее, но обида взяла верх. Как любил шутить Родька, и вправду «ни один добрый поступок не остается безнаказанным». Сматывать удочки, и скорее.

Она нагнала его. Повисла на руке. Обдала дыханием:

— В е р н и т е  мне ее! Ради бога. — Она заглядывала ему в лицо снизу вверх, беспомощно, невероятно. Нагие до неприличия глаза гипнотизировали.

Он не двигался.

— Верните ее. Прошу вас. Что со мной будет?

Пальцы в перчатке легли на его плечо.

Он прикрыл веки. На мгновение он отбросил себя и эту женщину к Ялтинской бухте. Увидел, как они оба лежат там, скрывшись за камнем. Песчинки на тонкой коже ее локтей, шеи. Он осторожно снимает их ладонью.

Нет, его не купишь. Он высвободился.

— Это не зависит от меня. — Он усадил ее за столик. — Да скажите же толком, почему она уехала? И успокойтесь, — добавил он, — т а к  невозможно говорить.

— На тренировки, — быстро и очень возбужденно зашептала Ирина Васильевна. — К спартакиаде. Бросила все для этого плавания.

Она скинула перчатки, одну, другую, он увидел, какие длинные у нее пальцы. Пианистка. Пальцы коснулись рта, она подышала на них.

— Тренер морочит ей голову. Готовит ее в какие-то там чемпионки. Боже, — она хрустнула пальцами, — моя дочь — пловчиха! — Зрачки ее блестели, как после хорошей дозы атропина. — Вдумайтесь только, бросить балет, театр, все, все. Ради плавания... — Она была как в лихорадке. — Единственная дочь. Талант. В мясорубке спорта. Он выбросит ее, пропустив через себя, как выбрасывает сотни. — Она придвинулась к нему. — Хотела проводить ее, так знаете, что она мне сказала: «Не ходи, мамочка, это нелепо». И теперь — мы в разрыве, глубоком. Непоправимом. Я узнаю о ней от родителей Риммы.

Олег не смотрел на нее. Медленно, как читаешь напечатанный вразрядку текст слов, выделенных из фразы, входило в его сознание, что теперь все. Конец близок. Точка.

— Подумайте, все годы я мечтала для нее о большом балете. Сколько сил, жертв. — Она продолжала, как помешанная: — Все бросить. Перед самыми экзаменами. И родители Риммы поддерживают все это. Что они понимают? Они же ничего не понимают.

Он вспомнил Римму. Разговор в его кабинете. Так вот, значит, как — пловчиха. «Лидер водной дорожки». Хм. Длинные ноги, взмах рук.

— Она уже установила какой-то там рекорд, — шептала Ирина Васильевна. — Кролем на спине. Я в этом ничего не смыслю. Вот... — Ирина Васильевна вынула из сумочки бумажки. «Стометровка, двести». — Она протянула вырезку. — Смотрите, в журнале «Физкультура и спорт» написано, — она развернула статью и показала подчеркнутое: «Плывущая Марина Шестопал напоминает мне ласточку в полете, а ее руки, вырывающиеся; из воды, подобны крыльям». — Вот. Вы только подумайте. Это все про нее. Летом — спартакиада. А если пойдет как-то особенно успешно, сказала мать Риммы, в сентябре они поедут на первенство Европы. В Будапешт.

«Ай да Марина! Отколола номер, — подумал он. — Прогнозируй после этого, психолог».

Теперь он размышлял обо всем происходящем с новым волнением и горечью. Неужели в судьбе Марины он сыграл именно эту роль. Он вспомнил, как она выбежала тогда из его кабинета. «Значит, вы от меня отказываетесь?» И ее взгляд. Прощай, Марина. Как говорится, счастливого плавания. Спорт — дело запойное.

— Вы напишете ей, обещаете? — Ирина Васильевна теребила его за рукав. — Она вас послушает и вернется, поверьте. Только мысль о вашем влиянии поддерживает меня. Только это. Я... уже не в силах больше  т е р я т ь, — сказала она раздельно. — Это единственный шанс — Она протянула еще какую-то бумажку. — Вот их адрес. Скорее, пожалуйста, только поскорей.

Этого он не мог. Безнадежно, как в далекое море, уходила от него эта шлюпка. С каждым словом, с каждой просьбой. И где-то вдали, краешком глаза, отчетливее чем когда бы то ни было, он различал очертания того, что исчезало. Волосы, плечи, грудь.

И ничего нельзя было изменить. Выхода не было. Шлюпка уходила. А он был бессилен.

— Нет. Я не могу, — он не хотел обманывать. Он просто продолжал делать бесполезное, ступать в воронку, затягивающую его все дальше. — Как вы не понимаете.

— Боже, — широко распахнула она глаза, и в них заметался ужас. — Так все это правда, правда! Это ваша затея. Боже, — она суетливо собирала бумажки в сумочку, — зачем я здесь? С  к е м  я говорю...

Да. Вот оно. Пелена отчуждения, слепые зрачки.

— Вы забрали у меня дочь. Это все, чем я богата. — Слезы высохли, доверие исчезло. — Вы сделали ее несчастной. Больше у меня никого нет. Мне нечего больше терять... — повторила она и выбежала из кафе.

Он медленно пошел вслед. Видел, как официантка убирала с их столика. Нетронутое мороженое, соки.

...Он потер лоб. Так и есть. Одно и то же. Ничего не проходит. Все возвращается на круги своя. На круги памяти, словно это было вчера, словно на свете только она. Она. Все месяцы пролежавшая в Столбовой.

Он простаивал там часами, наблюдая, как ее ведут на прогулку. Он без конца говорил с врачами.

Когда он пришел в первый раз, она протянула руку и сказала: