— Повелитель, я на своем опыте знаю, сколь предусмотрителен и коварен Шейбани-хан. Не сомневаюсь, что тайные люди хана пребывают в Герате в облике дервишей или купцов и передают ему в Самарканд нужные сведения.
Бадиуззаман почувствовал невысказанный упрек Бабура в беспечности. Отшутился:
— Э, мой мирза, может быть, ваши тайные люди получили более свежие сведения из Самарканда?
— Я почитаю вас как отца, поверьте. Я, ваш гость, знаю по собственному опыту, как умеет Шейбани использовать… беспечность своих противников. Его не ждут, а он, оставив одно, уставшее после похода, войско в захваченной области, сразу же отправляется в новый поход с войском, которое до этого находилось на отдыхе. И неожидавший не успевает собраться с силами. У Шейбани вся сила в том, что он сражается, сплотив вокруг себя всех братьев, всех родственников, способных чем-либо помочь ему… Перед таким опасным врагом мы, отпрыски Тимура, должны забыть свои распри. Если мы тоже не сплотимся, не подготовимся к борьбе под началом одного полководца, случится беда!
— Под началом одного полководца, говорите? А кто же им станет, а, амирзода?
Бабуру теперь стало ясно — каждый из братьев говорит в душе: «Если не мне, то и не ему!» И пусть государство, за которое они грызутся друг с другом, достается не им и не их двоюродному брату Бабуру, а какому-нибудь чужаку, если уж так повелит судьба.
— Неужели и в бой вы хотите идти по отдельности? — спросил Бабур.
— А как же иначе? У каждого свое войско, свой эмир. Я не верю Музаффару-мирзе. Но с вами готов идти в любой бой. Мой высокий гость, оставайтесь в Герате! Будьте моим полководцем. Что надо, все сделаем.
Только в этом сходятся братья: каждый хотел бы, чтоб опытный в ратном деле Бабур со своими беками и нукерами остался в Герате и, когда настанет опасный час, вышел бы на поле битвы против Шейбани именно с ним, а не с братом.
Двоевластие сыновей Хусейна Байкары представилось вдруг Бабуру кораблем с дырявым дном. Зачем ему оставаться на таком обреченном корабле?
4
Мулла Фазлиддин наконец собрался с духом и пришел к Бабуру в Унсию. Обычно после полуденного намаза градус житейской суеты падает, на сей раз чувствовалась суета в Унсии. Нукеры и слуги готовились в дальнюю дорогу.
Тахир повстречал дядю в крытом переходе, озабоченный и деловитый:
— Э, слава аллаху, вы сами пришли, дядя мулла!
— А в чем дело, что у вас тут происходит, племянник?
— Вам могу сказать: завтра поутру уходим из Герата.
— В Кабул?
— Да. Но братья-шахи не должны знать об этом, — Тахир перешел на шепот, — Для них мы собираемся… перезимовать за пределами города.
Фазлиддин как-то сразу сник, со вздохом пожаловался:
— Оставляете, значит, нас снова, сирот беззащитных…
— Как зима кончится, так и вы переезжайте в Кабул. Ведь прошлый раз при встрече сам мирза Бабур пригласил вас к себе.
— Легко ли переехать, племянник? Месяц или даже сорок дней пути. А я человек семейный…
Грустным направился Фазлиддин к Бабуру. У резной позолоченной двери обширного зала, бывшего некогда приемной Навои, стоял страж. Видно, он был предупрежден о приходе мавляны. Перед Фазлиддином тотчас распахнулись двери.
Мавляна сразу же узнал людей, которые сидели в глубине зала, беседуя с Бабуром. Один из них — поэт Мухаммад Султан, человек лет сорока пяти, безбородый: он не раз беседовал с Навои. Чуть ближе сидел, скрестив ноги, Султан Али Машхади, отменный каллиграф. По правую руку от Бабура сидели Камалиддин Бехзад и Хондамир.
Бабур поднялся с курпачи, поздоровался с вошедшим. Поднялись с места и остальные. Зодчий хотел примоститься на самое скромное место полукруга, но Хондамир, самый молодой здесь, не считая Бабура, произнес:
— Вы соотечественник нашего высокого гостя-повелителя, — и усадил его меж собой и Бехзадом, ближе к Бабуру.
И тот же Хондамир, продолжая, должно быть, речь, прерванную приходом зодчего, стал говорить:
— Что за превратности судьбы! Мой повелитель, вы восхищены процветанием искусств в Герате, его замечательными талантами. Мы же горюем оттого, что в сегодняшнем Герате нет такого, как вы, просвещенного и талантливого шаха!
Бабур не захотел, чтобы задето было достоинство братьев-совластителей, — как-никак, именно они принимали его с большими почестями:
— Мавляна, я полагаю, что и сегодня в Герате просвещенные правители.
На худощавом, тонко очерченном лице Бехзада с коротенькой курчавой бородкой, очень шедшей художнику, заиграла насмешливая улыбка:
— Да, мой повелитель, в Герате нынче много если не просвещения, то света, — Художник поднял взгляд на Бабура, — Знаете почему? Если один из наших повелителей — солнце, другой — луна. Среди гератцев сейчас распространилось одно стихотворение такого содержания: Хусейн Байкара был истинный шах, он одерживал победы в настоящих боях. Его сыновья сидят на двух престолах. «Я луна», — говорит один из них, «я солнце», — заявляет другой, — день и ночь соперничают они друг с другом. Их взаимная борьба напоминает борьбу двух шахов на игральной доске, не в пример своему отцу, они не настоящие шахи, а всего лишь шахматные фигуры…
Бабур невольно рассмеялся:
— Воистину вражда братьев похожа на шахматы!
— Беда лишь в том, — Хондамир ни разу не улыбнулся, — что в этой игре они проигрывают Хорасан!
И втолковать им это никакими словами невозможно.
Глаза поэта Мухаммада Султана мятежно сверкнули:
— Втолковать можно — только не словами, а саблей!
Хондамир бросил беспокойный взгляд на дверь.
Наперсники гератских властителей умело следили некогда за Навои, они могли подслушать сейчас Бабура.
Чтоб увести беседу подальше с опасной стези, Султан Али Машхади вынул из кожаной сумки, при нем находившейся, стопку глянцевых бумажных листков.
— Ваш покорный слуга принес переписанными некоторые газели высокого гостя.
Шелковисто-гладкие листки переходили из рук в руки. Каллиграф был воистину искусен: тонкие начертания букв полны были трепета и изящества. Хондамир пробежал глазами строки первой газели.
— О! Поглядите-ка! — воскликнул с изумлением. — Как просто и красиво! Многие поэты обожествляют возлюбленную, наделяют ее какими-то сверхъестественными качествами: она — и пери сказочная, и спасительница души, и избавительница от сердечных мук. Наш мирза отвергает эту надоевшую слащавость преувеличений!
В мире, Бабур, кроме себя, друга душе своей ты не нашел.
Свыкнись с собой, с жизнью такой — верной любви ты не нашел.
Тайны свои только себе, только себе впредь поверяй…
Мир обошел — возлюбленной нет. Чтоб по душе была — нет, не нашел!
— И смелые слова! — Бехзад восхищенно смотрел на Бабура. — Вы правы тысячу раз, повелитель! Человек только себе должен верить, только на себя надеяться!
Поэту Мухаммаду Султану понравился бейт из другого стихотворения. С горячим чувством он прочитал:
Второго, как я, любящего, верного любимой, — нет!
Страданьям моим сострадающей, второй такой любимой — нет!
Фазлиддин вздохнул, тихо произнес:
— И мою боль выразил этот бейт…
Бабура смутили похвалы.
— Друзья! Благодарю бога, что встретился и беседую с такими знатоками поэзии, как вы, — голос его неестественно напрягся. — Строчки, которые начертал я кое-как, черным по белому, пришлись вам по душе не из-за меня больше, а благодаря несравненному искусству мавляны Машхади, подлинного мастера каллиграфии. Если позволите, я дам на память каждому из вас по отдельной и особо переписанной странице со своими газелями.
— Воистину по-шахски вы одариваете нас! — не скрыл радости Хондамир.
И Хондамир, и Бехзад, и Мухаммад Султан — каждый, приняв подарок, в знак глубокого уважения к поэту и к каллиграфу прикладывал листок к глазам, как что-то дорогое и святое. Последний листок Бабур протянул Фазлиддину:
