— Хумаюн, я от тебя давным-давно не слышал слова «ата».

Хумаюн в самом деле отвык от этого простого слова.

— Родитель мой! — выговорил он. И почувствовал, что не этого ждет отец: — Ата! Атаджан!

— Прощай, сын…

Женщины зарыдали. Мавляна Юсуфи зашел как раз в тягостное мгновение прощания Бабура с родными.

Бабур обливался потом, дышал тяжело и хрипло.

— Мой хазрат, вы должны отдохнуть! — решительно сказал врач и, взяв белую марлю, начал вытирать пот с лица и шеи Бабура. Потом дал знак Ханзоде и Мохим: уходите, уходите.

Женщины тихонько вышли. Бабур шепнул Хумаюну, который наклонился к отцовским губам:

— Иди и ты… сын… У тебя теперь мно-о-го забот.

Хумаюн молча обнял отца, поцеловал его худые пальцы и тоже вышел. Часа через два Бабур велел Тахиру позвать Фазлиддина.

Зодчий приблизился к ложу, стараясь не смотреть на лицо умирающего.

— Мой хазрат, я верю, содеянное вами продлит вашу жизнь в веках…

— Теперь называйте меня… тоже мавляной… Престол я передал Хумаюну…

— Но у вас остался престол поэзии, мой хазрат. В Герате Алишера Навои мы называли «Хазрат Алишер». А вы продолжатель его — и по части собирания талантов, и по части литературного творчества на тюрки. Наш язык вы сделали равноправным и с фарси, и с араби, о чем и мечтал Мир Алишер.

— Благодарен… за добрые слова, мавляна. Вы же… воздвигли в Агре и Сикри… дивные дворцы… вырастили райские сады… Если бы бог продлил мою жизнь… я бы хотел, чтобы вы создали медресе… Медресе Биби-ханум в Самарканде — какое величественное, великолепное здание. Моя сестра достойна тоже… мы, преклоняясь, превознесли бы ее имя…

Мавляна Фазлиддин видел, что Бабур говорит из последних сил. Заговорил сам: горячо, нарочито быстро и многословно:

— Воистину, сей обычай — превозносить имя женщин прекрасными зданиями — издревле присущ нам. В Самарканде — и медресе Биби-ханум, и мавзолей Туман-ака, славившейся чистотою сердца и ангельской добротой. Велико уважение к женщине и у индийцев, — среди божеств, которым они поклоняются, есть женские, и главные из них — это великая Махадеви в трех благостных ипостасях своих Парвати, Дурга и Кама и Лакшми-Шри, супруга Вишну, чье двойное имя означает «дарящая счастье».

— Мавляна… моя сестра Ханзода-бегим… вы знаете… жестокое время… не дало вам с ней счастья… — Бабур возвращался к прежней мысли, — женщина замечательная… Если медресе… вы мечтаете… суждено построить… назовите «медресе Ханзода-бегим»…

— Вы угадали самую великую и чистую мою мечту, — просто сказал Фазлиддин. — Если для осуществления ее не хватит моей жизни, то я, покидая сей мир, передам ее моим детям. Пусть тогда они вместе с индийскими зодчими воздвигнут памятник — земную дань восхищения наших народов великим сердцем женщины!..

Бабур обливался потом. Его белая шелковая рубашка вся потемнела, прилипла к телу.

— Дядя мулла, — Тахир забеспокоился, — табиб наказывал не утомлять и не волновать повелителя…

Фазлиддин закивал головой, приник к руке Бабура. Тот пошевелил пальцами, сделал знак приблизиться. Тихо-тихо сказал:

— У меня к вам… еще одна просьба, мавляна. В Кабуле есть сад… ваш… На вершине горы… Мой вечный приют… пусть будет там. Пусть без пышности, но там… красивая долина видна сверху.

Слезы чуть не задушили Фазлиддина. Он не проговорил ни слова. Согласно кивнул головой и почти выбежал из спальни.

Тахир сменил белье Бабура. Спокойно выполнял он обязанности сиделки. Надо ли было подать лекарство или воду, когда Бабуру хотелось пить, разогнать ли воздух веером, чтоб больному хоть чуть легче дышалось, — все делал Тахир, никого не допуская к ложу. Сегодня ночью Бабуру стало особенно душно, тягостно; Тахир позвал слуг; больного вынесли вместе с ложем во двор.

В воздухе ощущалась такая нежная прохлада, какая бывает только весной и только в Андижане. В темных просторах неба сверкали звезды. Они кружились нескончаемым вихрем, наталкиваясь друг на друга. Видеть такое было страшно. Закрыв глаза, Бабур позвал Тахира:

— Кровь стынет…

Тахир потихоньку помял мускулы плеч, рук, ног. Бабуру чуть полегчало, и он осмелился снова посмотреть вверх.

Да, звезды теперь стояли на местах, спокойно сияли в глубинах аспидно-черных небес. Бабур отыскал глазами Семь Братьев[222], неподвижную Золотую Ось и с восточной стороны — веселую гурьбу созвездия Хулькар.

— Смотрите-ка, в нашей Куве Хулькар поднималась точно как тут.

Мысли унесли Бабура в Андижан. В детство.

Мальчик Захириддин слышал некогда, будто Хулькар — это алмазная змейка, которая поднимается все выше на небесных ветрах, весело взмахивает алмазным хвостиком, но улететь далеко не может, потому что невидимой нитью привязана к Золотой Оси. Эта детская сказка снова зазвучала в душе. И то, что небо в Агре было таким же и звезды остались такими же, какими были давно-давно в начале жизни, в Андижане, — стало последним его утешением. Он хотел продлить эту сладкую минуту возвращения в детство, но внезапно жестокая судорога потрясла его немощное тело, звездное небо снова закружилось вихрем — и вихрь этот обрушился на него и понес куда-то далеко, в черную бездну-

К концу жизни мавляне Фазлиддину удалось завершить в Кабуле усыпальницу, о которой говорил ему перед смертью Бабур, но воздвигнуть медресе в честь Ханзоды-бегим он не успел… Его мечту увековечить в камне память о необыкновенной женщине, может быть, осуществили сто с лишним лет спустя великие индийские зодчие, построив в Агре знаменитый Тадж-Махал[223], посвященный другой женщине — Мумтаз-бегим…

Похоронив в Кабуле своего дядю, Тахир по поручению Хумаюна отвез переписанные экземпляры «Бабурнаме» в Самарканд, Ташкент и Андижан, где и преподнес их достойным людям. Последние свои годы Тахир и Робия прожили в Куве. Сын их Сафар вместе с сыновьями мавляны Фазлиддина остался в Агре, они женились на местных девушках, потомки их слились с индийцами.

Спустя десять лет после смерти Бабура Хумаюн взял за себя красавицу Хамиду Бану-бегим и, когда от нее родился сын, назвал его Джалалиддином Акбаром. Мохим в то время уже не было в живых — ее унесла холера. А Ханзода-бегим еще здравствовала, и двухлетний Акбар попал к ней на воспитание. Целуя мальчика, она повторяла нередко: «Ах, Акбар — просто вылитый дедушка! Мой брат Бабурджан в двухлетнем возрасте был точно такой! Не только лицо, но и ручки, и ножки — все похоже!»

Скончалась Ханзода-бегим шестидесятивосьмилетней вблизи Кабула, когда Акбару было три года. Ее похоронили в усыпальнице Бабура. Туда же перенесли и прах их матери Кутлуг Нигор-ханум…

Беспокойной оказалась дальнейшая жизнь Хумаюна. Его младшие братья от другой матери, Камрон и Аскар, затеяли с ним долгую междоусобную войну.

Беспрерывные войны отняли у Хумаюна много сил и времени, — ему не удалось приумножить достижений отца. Страстный книголюб, он, однако, увеличил отцовскую библиотеку в Дели редкими рукописными книгами.

Воин, участник множества истребительных сражений, Хумаюн умер не на поле боя, а в той самой, отцовской, библиотеке — он споткнулся однажды о высокую мраморную ступеньку на лестнице, упал и сильно разбился. Как и отец, Хумаюн умер, не достигнув пятидесятилетнего возраста. Величественный мавзолей Хумаюна в Дели был воздвигнут из красного камня по воле вдовы Хамиды Бану-бегим, которая после безвременной смерти мужа начала править страной вместе с четырнадцатилетним сыном Акбаром.

Если вы приедете в Индию, вам обязательно покажут мавзолей мирзы Хумаюна в Дели и Тадж-Махал в Агре — памятники взаимной любви и преданности.

Сохранилось много свидетельств того, что и Акбар, и Шах-Джахан читали и перечитывали «Бабурнаме». Они знали все семейные предания, связанные с Бабуром. Разумеется, и у них, этих грозных властителей, были свои беды и сложности, своя трудная, полная противоречий жизнь. Но они обладали также чувством прекрасного, как и Бабур.