Швырнул в сторону ружье. Рывком, как можно дальше, выбросил руки, навалившись грудью на кочку. Пальцы правой руки сжали что-то колючее. Это был конец длинной еловой ветви. Она пружинисто натянулась. Ноги опутало, словно крепкими ремнями. Локти медленно, как минутная стрелка часов, поползли по кочке. Человек погружался в топь.
— Ааа-аа-а!.. — прокричал Толька и забился раненой птицей.
Но крепкие ремни на ногах не расходились, неторопливо начали опоясывать бедра, пояс… Живая ветвь, за которую он держался, натянулась до предела. Он понял, что сопротивлением только губит себя, вдавливает в трясину. Ветвь не выдержит такой нагрузки, вот-вот оборвется…
Тогда он начал кричать и кричал, не переставая, долго, до хрипоты. Наконец понял, что это бесполезно, бойцы разбрелись по вагончикам, укладываются спать, ночь на дворе. Кроме того, до Дивного версты три, не меньше. Разве с такого расстояния услышат человеческий крик, приглушенный плотной таежной стеною?..
— Боже милостивый… спаси и помилуй мя… — зашептал Толька, хотя не верил ни в бога, ни в черта. С этих слов каждый вечер, становясь перед образами на колени, начинала молитву его прабабка Степанида.
Теперь он боялся пошевелиться, чтобы не придавать лишней нагрузки ветви. Она натянулась, казалось, до звона, как проволока. Пальцы, сжимавшие колючий конец мертвой хваткой, онемели, но Толька боялся перехватить ветвь другой рукой: а вдруг упустит ее?
Мысли вспыхивали вспышкой магния и гасли, вспыхивали и гасли…
Неужели это конец? Ведь мамка-то, если сын ее погибнет, сама в петлю полезет. Гадство! Ведь заглядывал однажды смерти в лицо, когда болтался в вагончике. Вроде бы урок на всю жизнь: не лезь, дурень, на рожон. Ан, нет!.. Каштан по секрету сказал, что представил Тольку к награде — медали «За строительство Байкало-Амурской магистрали». А награждать некого будет. Медаль-то, говорят, больно красивая… Ладно бы геройски погибнуть, например спасая технику от пожара. А то из-за какой-то вонючей куницы… А вдруг Каштан и Эрнест заснут? Умаялись нынче возле путеукладчика. Подумают так: Толька благополучно вернулся и заглянул к Марийке потрепаться. И не пойдут проверить. Не-е… Они не такие. Обязательно проверят. В Дивном один за всех, а все за одного. Когда Каштан-то в тайге плутал, что творилось! Только поздно могут спохватиться…
Сырая темень, казалось, придавила землю, как огромная мохнатая туша. На расстоянии вытянутой руки ничего не было видно. Толька даже не различал кисти собственной руки, сжимавшей конец ветви. Резче, тошнотворнее запахло болотной гнилью.
Там, внизу, под многометровым слоем каши была вечная мерзлота, никогда не таявший лед, природный холодильник почвы. Толька замерзал. То, что было ниже колен, онемело совершенно, холод ледяным удавом медленно, но неотвратимо опоясывал все тело. Пальцы, державшиеся за конец ветви, готовы были вот-вот разжаться сами собою. Застонав от напряжения, он подтянулся и перехватил ветвь другой рукой. Она глухо треснула где-то возле ствола. Сейчас ветвь обломится, и все будет кончено… Но нет, она лишь надломилась и продолжала удерживать человека.
Мысли вспыхивали и гасли, вспыхивали и гасли…
Час, два, три ли часа простоял он в болотной ловушке, Толька не знал. Он потерял ощущение времени. Его вдруг неудержимо начало клонить ко сну. Глаза слипались сами собою, голова падала на мшистую кочку. Толька понимал, что спать ни в коем случае нельзя: заснув, он, разумеется, отпустит еловую ветвь, единственное его временное спасение, и тотчас уйдет в трясину. Но уже никак не мог бороться со сном.
Из секундного забытья его вывели какие-то непонятные звуки. Он мотнул головою, стряхивая сонливость, весь обратился в слух.
Приглушенный расстоянием треск сучьев, крики… Потом громыхнул один выстрел, другой, и он явственно услышал протяжное:
— То-ля-ааа!..
— Ребята!.. Я здесь!.. Сюда! Спаситеее!!! — закричал он хриплым, сорванным голосом.
— Толя! Толя!.. — сразу же раздался поспешный зов.
Теперь он кричал, не переставая…
Треск сучьев ближе, ближе; возбужденные возгласы; вязкую темень полосовали лучи карманных фонариков.
— Стоп! Дальше ни шагу: топь! — раздался близкий знакомый голос. — Держи веревку, подстрахуй.
— Каштан! — радостно прокричал Толька.
— Сейчас, сейчас, обормот ты этакий… — ответил невидимый Каштан, затем раздалось сосущее чавканье болотной жижи, чертыхание.
Темной продолговатой кочкой, раскачиваясь из стороны в сторону, Каштан добрался, наконец, до Тольки, осветил его узким лучом фонаря. Ухватил за руку, попытался вытащить из окна. Бесполезно — Толька «сидел» вбитым в крепкое дерево гвоздем.
— Обхвати мою ногу. Так. Дай-ка я тебя веревкой обвяжу. Да локти же подыми… Эрнест! Тащи!
Трясина медленно, очень неохотно отпускала свою жертву. Толька постанывал от боли — веревка впилась под мышки, выворачивала суставы. Каштан тянул, ухватив Тольку за поясной ремень.
Наконец раздался утробный звук — топь отпустила плененного человека. Толька подняться не смог. Каштан волок его по мягким кочкам, как мешок с чем-то тяжелым, с трудом вытаскивая ноги из трясины. На сухом Тольку раздели догола, он весь был покрыт толстым слоем холодной и липкой грязи. Кто-то снял с себя брюки и куртку, оставшись в рубахе и плавках. Это был Эрнест. Другой парень скинул сапоги.
— У кого ракетница? Отбой ребятам давай, — приказал Каштан.
В черное небо взвилась короткохвостая красная ракета, все вокруг осветилось розовым, дрожащим, призрачным светом.
— Тебе бы пробежаться сейчас не мешает, — сказал Каштан, застегивая на Тольке куртку.
— Н-не м-могу… — заикаясь от колотившего его озноба, ответил тот.
— Обхвати меня за плечо. Так. Дунули!
…А все было очень просто. Иначе в Дивном и быть не могло. Когда стемнело, а Толька все не возвращался, Каштан и Эрнест забеспокоились. Обежали вагончики: не заглянул ли к бойцам поболтать? Нет, не заглядывал. Спросили Марийку. И она Тольку не видела. Дмитрий Янаков поднял тревогу. Организовали пятнадцать поисковых групп. Группы, тщательно осматривая каждый метр, двинулись в разные стороны от Дивного…
…Доктор поставил Тольке горчичники, напоил крепким чаем с малиновым вареньем, заставил выпить порошков. Но, несмотря на это, ледяная таежная ванна не прошла для паренька бесследно. На следующий день температура подскочила до сорока. Провалялся он две недели. Марийка каждую свободную минутку забегала проведать непутевого своего кавалера.
Балерина набрал в кружок гитаристов человек тридцать. Прослушал каждого в отдельности. Троим, абсолютно лишенным музыкального слуха, отказал в приеме. Остальным сказал:
— Все вы умеете бренчать на гитаре. Забудьте это. Моя задача — научить вас играть профессионально. И я научу вас, будьте уверены, если к занятиям отнесетесь серьезно.
До показательного концерта ансамбля гитаристов было, как видно, далеко, а Балерине всем хотелось доказать, что он не зря получает зарплату. И тогда он попросил Эрнеста написать на листе ватмана объявление:
«Аркадий Петрович Харитонов дарит свое виртуозное искусство гитариста доблестным строителям БАМа. Примечание. Харитонов А. П. дает концерт при абсолютной тишине и терпеть не может опоздавших».
Концерт прошел с большим успехом. Теперь персональные концерты он давал один раз в три недели. Балерина отработал поклон публике: нечто среднее между реверансом и мужским броском головы на грудь. Он действительно играл только в абсолютной тишине. Когда кто-нибудь нарушал ее, гитарист прекращал игру и раздраженно говорил:
— Товарищи, при таком отношении аудитории я не могу работать!
Впрочем, однажды его вывели из себя окончательно: во время исполнения вариаций на темы русских народных песен в первом ряду раздался храп.
Храпел умаявшийся за смену тракторист, плечистый малый. Балерина прервал игру, стряхнул на лоб челку и, в сильном волнении часто моргая, сказал в зал:
