Люба поднялась, внимательно посмотрела на Каштана и спросила то ли себя, то ли его:

— Может, ты прав, а?..

— Со стороны виднее. Сама ж говорила.

Возвращаясь в свой вагончик, Каштан вдруг с чувством беспокойства и тревоги понял, что он не хотел расставаться с Любой, что просидел бы там, на лавочке всю ночь. Вот ее мраморно-бледное при луне лицо, словно выточенный профиль… Вот темные в зыбком и неверном лунном свете глаза…

Каштан понимал, что в конце концов придется отрывать ее от сердца с мясом, выдирать с корнем. Обладая недюжинной силой воли, он мог это сделать, и чем раньше, тем лучше… И вместе с тем было ему так хорошо, как хорошо еще никогда не было.

Гога-доктор не отходил от своего тезки день и ночь. Когда ни посмотришь — то укол делает, то подмешивает в пищу порошки-витамины. Каждый старался принести сохатенку что-нибудь вкусное. На заботу он отвечал людям лаской, привязанностью. Терся горбатой мордой о колени, как котенок, лизал руки толстым шершавым языком.

И вот наконец наступил долгожданный день, когда доктор решил снять с ноги шины. Возле вагончика путеукладчиков, у загона, собралось полным-полно народу.

— Какой богатырь! Какой богатырь!.. — басил Айболит, проворно работая волосатыми руками. Он явно волновался.

Зверя перенесли через ограду и поставили на ноги. Лосенок сделал несколько шагов, сильно припадая на поврежденную ногу. Все тело его мелко дрожало и раскачивалось. Еще шаг. Сохатенок, слабо прокричав, завалился на левый бок.

— Паччиму упал?! Вставай! Э!.. — вытаращив черные глаза, закричал доктор, бросился к животному, обхватил его двумя руками. Затем разразился гортанным проклятием на родном языке.

И лосенок пошел! Сначала неуверенно, спотыкаясь, раскачиваясь, потом все смелее и смелее. Спустившись с железнодорожной насыпи, Гога очутился в тайге. Люди замерли. Уйдет?.. Зверь побродил недолго между деревьями, подпрыгнув, схватил губами листву молодой березки и вдруг затрусил обратно, к загону.

Не ушел он и через день, через два. Бродил по Дивному, припадая на раненую ногу, доверчиво тыкался мордой в прохожих. А вечерами непременно торчал возле освещенных окон клуба. Джазовая музыка очень нравилась Гоге.

Бежали дни, сохатенок окреп и все меньше припадал на больную ногу. Уходить в тайгу он, как видно, не думал. Когда гасли клубные огни, Гога спешил к загону, одним махом перепрыгивал ограду и зарывался в душистое сено. Как-то в вагончик путеукладчиков заглянул охотник-любитель. Он сказал, что путеукладчики совершают преступление, приручая лосенка: ведь рано или поздно он уйдет в тайгу, а прирученному зверю трудно будет существовать в естественных условиях: может погибнуть от голода, тем более что дело идет к зиме. На следующий день после смены парни затащили Гогу на вездеход «новосибирец» и отвезли в тайгу за ближайший хребет, верст за пять.

Толька высыпал на мох пачку соли — любимое Гогино лакомство. Зверь начал жадно лизать ее, причмокивая от удовольствия, а люди сели на вездеход, шофер врубил скорость.

Ночью Тольку разбудил непонятный шум возле вагончика. Он выглянул в окно: Гога был уже в загоне и по-хозяйски устраивался на ночлег.

В воскресенье они отвезли сохатенка километров за двадцать, причем долго кружили по мелководной реке, чтоб потерялся машинный след. Загон разобрали, сено отнесли к стогу. На рассвете к вагончику путеукладчиков Гога вернулся опять. Не обнаружив загона, он начал колотить передними копытами в стену вагончика с такой силой, что проломил доску. Пришлось спешно собрать загон и принести сена.

Бродить по Дивному весь день напролет Гоге скоро наскучило, и он приходил к месту работы путеукладчиков. Случилось это так. Однажды Гога увидел состав с пакетами звеньев и затрусил за ним. Тепловоз набирал скорость, а Гога все бежал и бежал, не отставая.

— Жми, Гога! Давай, давай!.. — кричали путеукладчики с площадки тепловоза.

Так он и бежал за составом три десятка километров. Во время работы он или лежал на обочине трассы, или вертелся, мешая, возле людей. Звенья нависали одно за другим, Гога смотрел на все с удивлением, словно недоумевая, как может нравиться людям такая скучная, однообразная игра.

Вечером, когда собрались ехать домой, Толька предложил затащить Гогу на площадку тепловоза. Так и сделали. Ведь рана на ноге еще как следует не зажила. Когда поехали, сохатенка от страха забил колотун. Он с ужасом смотрел вниз, на бегущие назад шпалы. Толька уложил зверя на площадке, а морду завернул спецовкой, чтобы он не боялся.

В субботу клуб открывается рано. После обеда крутят фильм, а потом ряды стульев, соединенные планками, выносят на улицу, и в зале начинаются танцы под самодеятельный джаз. В перерывах, когда оркестранты отдыхают, включают магнитофон.

Толька обожает танцы; с небольшими вариациями он танцует на свой манер: прыгает на одной ноге, другой дрыгает в воздухе, затем, как бы лягнув невидимого противника, меняет ногу.

Сегодня до обеда бригада путеукладчиков работала на авральной работе — разгружала с платформ шпалы. Наломался Толька изрядно. Поламывает поясницу, от креозота, которым пропитываются шпалы, зудят руки. Хорошо бы прилечь, освежить натруженные мышцы. Но разве можно лежать, когда по всему Дивному разносятся ритмичные джазовые аккорды!

С вечера Марийка обещала прийти в клуб, но почему-то задерживалась. Поджидая ее, Толька нетерпеливо поглядывал на дверь. Наконец ему показалось, что у входа мелькнула черно-кудрявая Марийкина голова. Толька протиснулся к двери, тронул девушку за плечо, но это оказалась не Марийка, а соседка, которая когда-то хотела отлупить его концом шланга за хорька. Обознался.

— Чего тебе, Груздев?

— На тур вальса, мамзель?

— С тобой не пойду.

— Солнышко, ты здесь самая красивая, — не унимался Толька. — Ну кто с тобой сравнится? Все крокодилы какие-то.

— Потанцуй с другой…

— Нет! Только с тобой, только с тобой!

— Ладно уж… пойдем, — жеманно согласилась девушка.

— Что-то мне вдруг расхотелось, — вздохнул Толька и отошел.

— Чтоб ты сдох, Груздев!..

Толька показал ей кукиш и вразвалочку направился к Эрнесту и Каштану. После фильма они тоже остались в клубе, но не танцевали, а разговаривали в сторонке. С ними стояла Люба.

— Что вы ля-ля разводите, даме мозги разной ахинеей засоряете? — кивнув на Любу, сказал он. — Она, бедняжка, ждет не дождется, когда вы на танец ее пригласите.

— Какой ты проницательный! — улыбнулась Люба.

— Я бы пригласил, но, во-первых, вы для меня — увы, увы! — очень немолода, во-вторых… — Он приподнялся на носках и только тогда стал одного роста с Любой. — «Я много в жизни потерял из-за того, что ростом мал…»

— Вы только посмотрите… — удивленно сказала Люба Каштану и Эрнесту.

— Шел бы заниматься, — строго сказал ему Каштан, — экзамены ведь на носу.

— Хватит, Каштан, заладил одно и то же! Ты бы лучше пригласил. Вы, между прочим, очень недурная пара.

Каштан украдкой показал Тольке здоровенный кулак, и тот замолчал.

В который раз оглянувшись на выход, Толька наконец увидел Марийку.

— Пардон, вынужден вас покинуть, меня ждут, — небрежно поклонившись Любе, извинился он. — Кстати, обратите внимание на вон ту черноглазую у входа. Что вы скажете о моем вкусе?

Не дожидаясь ответа, Толька еще раз поклонился Любе, проследовал через зал и пригласил Марийку на медленный фокстрот.

Марийка была в любимом Толькином платье с украинским орнаментом, в лакированных туфлях. Переставляя ноги в танце, она как-то подозрительно поглядывала на Тольку. Толька заметил этот взгляд.

— Что ты на меня так смотришь?

— Как?

— Будто я тебе рупь двадцать должен.

Прежде чем ответить, Марийка зло, с прищуром, глянула на Любу, которая с улыбкой наблюдала за Толькой. Потом сказала:

— Чтой-то ты перед этой… — кивнула она в сторону Любы, — расшаркивался?