— Ну, вы теперь уходите, я с ней один побуду, — сказал где-то уже за полночь Николай Васильевич. — Отдохните немного, вам на работу скоро.

В день похорон Зои Сергеевны, когда уже возвращались с маленького молодого кладбища в поселок, там послышался чей-то удивленный и встревоженный голос:

— Смотрите, Река ушла!

Наступила минутная выжидательная тишина; люди там то ли действительно смотрели, то ли соображали — возможно ли такое? Потом донеслись голоса уже с берега:

— Надо же, как обмелела!

— А рыба-то, рыба-то скачет!

— Ты тоже запрыгал бы, если б без воздуха остался.

— Все живое беду загодя чует.

— Ничего себе загодя! Когда уже деваться некуда…

Запричитали две поселковые старушки — баба Таня и баба Маня, которые только что плакали, с причитаниями, на похоронах и подходили утешать Николая Васильевича: «Ты не обижайся на бога, что рано призвал он к себе твою супругу. Легкую да раннюю смерть он только хорошим людям дает…» Ни в какие разговоры Николаю Васильевичу вступать не хотелось, но как-то само собой вырвалось: «Лучше бы он хорошему человеку долгую жизнь дал!» — «Ничего мы не знаем, батюшка, — и смиренно, и настойчиво возражали бабки, помогая друг дружке. — Вон сколько нас, неприбранных старух, развелось — и нет нам ни смерти, ни радости…» Они готовы были говорить и говорить и почему-то явно хотели понравиться своими речами, даже самих себя принижая ради этого, но Николай Васильевич дал понять, что ему совсем не до них, и тогда старушки безропотно и необидчиво отодвинулись и уже в сторонке, поодаль от него, продолжали вздыхать об умершей, вспоминали подобающие грустному моменту полузабытые молитвы, давали какие-то важные советы по соблюдению обряда и просили у всевышнего (пожалуй, неискренне) скорей смерти для себя.

Всего только две такие преклонные, из прошлого века, старушки проживали теперь в Сиреневом логу, но их почти все знали. Без них не обходилось ни одно печальное событие, они же поспевали и на праздники, привнося в них нечто свое, стародавнее. Незванно приходили они на редкие здесь похороны, без приглашения направлялись теперь на поминки — и там тоже к случаю припомнят какие-нибудь забытые народом обрядовые уставы… По дороге услышали вот о Реке и тоже не могли пройти мимо, остановились, последние плакальщицы века, чтобы пожалеть и отпеть Реку.

— Обмелела-обомлела Река, наша матушка, потеряла она свою силушку, — басовито затянула, выйдя на берег, баба Таня.

— Обомлела родимая, да не померла, — как бы возражая, контрастируя и тонким голосом своим, подхватила баба Майя. — Не бывать тому, чтоб Река померла, чтоб вода ее снизу вверх пошла…

А Река действительно обмелела, действительно уходила, уволакивала вниз свои буроватые воды. Она уже совсем отступила от левого пологого берега и подтягивалась под скалу правого, где всегда чернела обрывистая глубина. Обнажалось всегда сокрытое от людских глаз дно Реки — то приглаженно песчаное, то сплошь из мелкой обкатанной гальки, уложенной плотно и аккуратно, как раньше укладывались каменные мостовые в городах и шоссейные дороги между городами. Выпячивались из-под воды и тут же подсыхали не известные людям, глинистого цвета камни, а те два, что всегда торчали у берега над водой, оказались в рост человека — этакие стертые гигантские клыки, вылезшие из мира водяных и леших. И куда ни глянешь — вверх ли, вниз по Реке, — всюду открывалось глазу нечто невиданное, сокровенное, составлявшее до сих пор тайну Реки. Она становилась словно бы голой, не по своей воле обнажаясь перед людьми и всей остальной природой, она все сжималась и ежилась от стыда и обиды и утаскивала, натягивала свой движущийся шлейф на те места, которые еще не оголились. Собирала, подметала со дна остатнюю воду. И оставляла на песке и в тине, в неглубоких донных яминках и промоинах крупную и мелкую рыбу, которая повсюду билась и предсмертно трепетала, взблескивая на солнце серебром своих боков и брюшек.

Происходило нечто фантастическое и даже непостижимое.

Вероятно, каждому приходилось наблюдать, как выходят реки из берегов, затопляя заливные луга и посевы, деревни и целые города; старые кадровые гидростроители не раз видали, как ярятся реки во время весеннего паводка, переметываясь через плотины и принося порою немалые хлопоты, даже беды; коренным дальневосточникам доводилось видеть и совсем ужасные наводнения, когда, например, вдоль капризной Уссури накатывался откуда-то с верховьев многометровый водяной вал, подминая под себя все, что встречалось ему на пути, запросто перенося на новое место деревянные, прочно срубленные дома и сараи, — словом, здешние люди бывали свидетелями всевозможного буйства рек, свидетелями и участниками их покорения, но вряд ли кто наблюдал когда-либо столь быстрое умирание реки. Даже в знойных пустынях для этого требовались годы и годы. А тут — в один день!

Люди подбегали к берегу и первое время стояли ошеломленные и странно зачарованные, как необъяснимо зачаровывает нас все необычное, грандиозное и ужасное. Никогда невозможно было даже подумать, что эта мощная, неизменно полноводная, извечно неотделимая от этих мест, нередко опасная для человека Река может вдруг превратиться в беспомощную речушку, и человек может безнаказанно погулять по ее нехоженому лону, может перейти ее вброд. Это и в самом деле было похоже на чудо. И поселковые старушки все больше смелели в своих пророчествах:

— Обомлела, да не померла… Погоди смеяться над ней, укоротители рек! Наберет еще силушку — и содрогнемся, несчастные!

Молодежь не могла относиться к их речам всерьез, но и не шикала на этот раз, в спор не вступала.

Потом появились практичные люди с ведрами, кошелками, полиэтиленовыми сумочками и начали руками хватать рыбу, серебряно трепетавшую на обнажившемся дне. Другие уверенно и небезуспешно шуровали под осушенным левым берегом, под корневищами кустов, вытаскивая оттуда жирных, неувертливых и уже полусонных налимов. Эти глуповатые толстяки привыкли жить и спасаться под берегом, под корягами и теперь тоже ничего лучшего не придумали.

Какой-то тощеватый мужичок в форменной линялой фуражке пытался отогнать рыбохватов от глубокой водяной ямы посреди Реки, где видно было, как ходит, кружит, ищет выхода особенно крупная рыбина.

— Не подходите к нему, не трогайте! — кричал мужичок, почему-то называя невидимую рыбу — «он». — Я запрещаю!

— Ты что, частный владелец? — грудью пошел на мужичка здоровый парень в брезентовке и резиновых сапогах.

— Я — рыбнадзор, рыбохрана! Вот мое удостоверение! — Мужичок поднимал над собой, как футбольный судья штрафную карточку, свою книжку-удостоверение.

— Да пойми ты, чалдон, она все равно подохнет в этой твоей ямине. Ей нужна проточная вода.

— Не подохнет! — стоял на своем мужичок. — Тут струится. Он тут пересидит, пока суд да дело, — и выживет. А вы что, сразу под корень хотите?

— При чем тут мы, голова?

— Все при чем! Все строим — и все спасать должны…

Он что-то и дальше выкрикивал насчет рыбы, природы и нынешних лесных хищников, которые на двух ногах ходить научились, а думать — не очень-то! Грозил законом и будущим: «Когда портим реки и природу, то и самих себя портим. Вот увидите, что будет, если не остановитесь!» И парни в конце концов отошли от него. «Не трогайте тронутого», — сказал один.

Ну а в других местах просто шла деловая перекличка:

— Вот это экземпляр! Килограмм на шесть потянет?

— А вот такую ты когда-нибудь видел?

— Когда я ловил, она клевать не хотела — думала выжить.

— Но мудрый человек перехитрил ее!

— Быть сегодня крупной пьянке, ребята!

— Вопрос — где достать?

В рыбдобычу включились и женщины, которые посмелее: бесстыдно высоко оголив ноги, начали собирать рыбу в подолы. Отсюда возникли новые шутки — относительно границ оголения. Другие женщины сдерживали на берегу ребятишек, стращая их тем, что Река снова ка-ак хлынет, так и утянет всех. «И дяденек, значит, тоже?» — спрашивала какая-то практичная девочка. «Эти дяденьки выплывут!»