И опять загомонили, запричитали, затянули свое баба Маня и баба Таня:
— Велики и премудры дела твои…
— Твое есть царство и сила, и слава…
— Будь же милосерд, отец наш!
Воистину велики и премудры дела твои, человек! Ты взял и остановил Реку, и рыбы, ее родные дочери, заплясали на песке и на гальке. Кажется; даже в библейских преданиях среди великих чудес господних не значится такого деяния. А человек смог. И то ли еще сможет, ибо велик он отныне и всемогущ, и премудр! Он запер Реку за плотиной — и начало там накапливаться рукотворное море. Вода затопляла каньон, поднималась по логам и малым притокам Реки, превращая их в заливы. Она там расширялась и разрасталась, набухала, как в завязанном мешке, набирая силу напора, необходимую для турбины первого энергоблока. Пока — только первого. Но и для того ей требовалось подняться на огромную высоту. Если бы в каньоне за плотиной стояли, как в Москве, тридцатиэтажные дома, они целиком ушли бы под воду.
Велики, премудры и необходимы дела твои, человек!
И сам ты велик и всемогущ.
Будь же теперь милосерд…
33
То ли он жил, то ли не жил.
Работа, которая всегда составляла надежную и главную основу жизни Николая Васильевича, теперь вдруг потеряла нечто самое важное и значительное, и, может быть, как раз потому, что после нее некуда, не к кому было приходить. Что-то оборвалось, кончилось в жизни, что-то потерялось. И как дальше жить — было неясно. Оказалось, что он просто не умеет жить без Зои, особенно в том доме, где все было налажено ею, все говорило о ней и даже ее голосом.
Близкие хотели и пытались помочь ему. Михаил Михайлович посоветовал взять отпуск — можно прибавить и за свой счет суток пятнадцать — и куда-нибудь поехать.
Николай Васильевич подумал и сказал:
— Куда же я один поеду?
— Куда захочешь, туда и отправим. Можем заграничную поездку оформить. Конечно, не на полтора месяца, но сделаем.
— Если я с нею не ездил, так как же теперь поеду? — опять не понимал Николай Васильевич старого приятеля.
Никто, наверное, и не мог помочь ему, никто не мог дать спасительных и облегчающих советов, потому что в мире не было ничего и никого, способного заменить ему Зою. Раньше он мог и не замечать ее, занимаясь и болея своими делами, предаваться неразумным фантазиям, любуясь другой, молодой женщиной, а теперь только одной думой, только одной болью болел и жил. Это была дума о Зое.
На девятый день после похорон он сказал Юре:
— Собрался я на Зейскую ГЭС ехать.
— Ну и правильно, — сразу одобрил Юра. — Повидаешься со старыми друзьями, посмотришь новые места.
— Да нет, не повидаться — думаю остаться там.
Юра опешил и немного растерялся. Такое решение было слишком неожиданным, непонятным и показалось даже обидным для всех Густовых. Первым побуждением Юры было попытаться переубедить, отговорить отца, может быть, даже высказать ему свое недоумение и обиду. Но, следуя отцовскому правилу и его манере — не торопиться с суждением, не забегать с решением, — он подумал и промолчал. Он видел, как переживает отец, и понял, что ему, наверно, не справиться здесь со своим горем, и только потому он отважился на такую резкую перемену. Подумал Юра и о том, что же он мог бы посоветовать отцу взамен. Все, что предлагал ему Мих-Мих, Юра знал. А что еще можно предложить?
— Ты хорошо подумал? — вместо всяких уговоров спросил Юра.
— Хорошо ли, нет ли, но другого не придумалось, — отвечал Николай Васильевич. — Не могу я оставаться тут, Юра, ты уж прости. Как приду домой, так с Ней разговариваю. Рассказываю, жалуюсь… плачу.
— Не наговаривай на себя, шеф!
— Уж если сказал, то так и есть… На плотине тоже: как вспомню Ее, так и не работник. Ты ведь знаешь, Она не часто жаловалась, но когда мы, помнишь, сильно увлеклись бетоном и стали особенно поздно приходить домой, Она вдруг сказала: «Замуровали б вы меня в свою плотину, что ли!» Я сперва не понял, что Она хотела сказать, и Она разъяснила. Оказывается, в давние времена в каких-то дальних краях, начиная строительство крепости или монастыря, в стену замуровывали живую женщину. Видимо, жертвоприношение такое. Но у Ней-то другое на уме было. «Вы, — говорит, — замуруйте меня в бетон, и я тогда все поближе к вам буду». Вот так, Юра. Вот и этого я не могу забыть. Из-за бетона, из-за крана мог ночей не спать, а рядом самый близкий человек ждал твоего внимания.
— Не надо травить себя, отец, — попытался остановить его Юра. — Никто же не знал, что так может…
— А может, не хотели знать? Живем каждый своим, вокруг своей собственной оси вертимся… Ты вспомни, о ком я только не заботился, ради кого не хлопотал! И квартиры выколачивал, и места в детском садике…
— Она и за это тебя уважала, — опять перебил его Юра. — За то, что ты такой.
— Не сласти!.. Какие-то там должности нас волновали, какие-то перестановки. Тьфу!
— Это тоже реальная жизнь, отец!
— Реалисты мы все хорошие. Но есть еще и душа, которую мы в наши молодые годы отвергли, да так и не вернулись к ней.
Больше Юра не знал, что сказать. Николай Васильевич тоже помолчал.
— Не хочу я теперь ни спорить, ни доказывать, — продолжал он через некоторое время, — не в этом суть. Что-то во мне кончилось после Ее смерти — вот что главное. Все подумываю, что и мне пора теперь за Нею.
— А на Зее не будешь… так думать?
— Кто знает! Все-таки подальше. Если и буду, то поспокойнее. Об этом надо спокойно думать.
— Мне с тобой не стоит поехать? — предложил Юра.
— На тебе участок остается. Ты за двоих тут остаешься.
— А Надю не возьмешь с собой?
— Надя… на мать очень похожа. И потом — у нее своих переживаний хватает.
— Свои она не вспоминает теперь. Она теперь тоже все о маме…
— Все мы… теперь. Непонятно только, где раньше были.
— Но ведь мы ничего…
— Я не вам. Я больше себе говорю и с себя спрашиваю… Ты не помнишь, когда Она газеты перестала читать?
Юра не помнил.
— Вот и я не заметил. Такое было наше к Ней внимание. Не заметили, как газеты перестала читать, не заметили, как из учительницы в обыкновенную домохозяйку превратилась и даже разговаривать стала не так, как я раньше помню… Все мы научились принимать добро от других…
— Я не знаю, что еще сказать тебе, отец.
— А ничего и не надо. Это я должен был сказать тебе кое-что. Мне надо было еще раньше кое-что сказать, чтобы Она услышала, да вот не хватило времени или догадливости… Женщине нужно от нас не так уж много. Она хочет, чтобы ее видели, замечали. А мы…
Дальше он начал уже повторяться, и Юра остановил его несколько детским вопросом:
— А как же я без тебя?
— Всем вам без меня будет легче.
— Не тот разговор, отец!
— Тот самый. Все в жизни постепенно забывается, и все раны в молодости заживают быстрее — не то что у нас, стариков. Старикам надо уползать в глубь тайги и там зализывать свои раны… Ну а для тебя лично мой отъезд — это как раз то, что надо. Сразу отпадают всякие деликатности.
— Выходит, обо всех ты подумал, только не о себе, — проговорил Юра.
— Когда обо всех подумаешь, и самому легче, — ответил Николай Васильевич. — И вот еще что, — вспомнил он. — Ты возвращайся в нашу квартиру, и пусть это будет твой дом. Ты отсюда не выписан, Наташу пропишешь, а Надя пусть к себе перебирается и ждет там своей судьбы.
Про Надю Юра мог бы кое-что сказать отцу, но это было не его, а Надино дело. Юре она все рассказала, когда он передал ей пришедшее на ее квартиру письмо от Ивана Тихомолова, но отцу говорить не хотела. И правильно, что не хотела. Юра не знал, о чем было письмо, но знал теперь, что не зря она так лопушилась перед Иваном, когда в тайгу ходили, а потом целую неделю сопровождала его повсюду, как верный адъютант… Это ее дело.
Николай Васильевич между тем продолжал:
— В нашем доме ты, конечно, свои порядки заведешь, но то, что было хорошее, пусть останется. Все хорошее — от матери шло. Наташу береги. Она девушка хорошая, из надежной семьи, так что не дергайся и не ерзай.
