— Ты пей, кушай, — Клавдия налила водки.
«Вот сейчас войдет».
— Ничего, теперь ты работать не будешь, — пообещал Геннадий. И уже совсем подобревшим тоном добавил: — Хватит, погнула на них спину. Я-то тебя прокормлю.
«Это они на нас с тобой гнули спину», — чуть не вырвалось у нее.
Залаяли собаки. Клавдия насторожилась. Лай громче, громче.
Раздался осторожный стук в окно. Чувствуя, как от щек отливает кровь, Клавдия поднялась и медленно, заикаясь, проговорила:
— Ты кушай… Это Марья… Я выйду… Ты сиди… Скажу, мол, муж приехал… Пускай она завтра…
Она кинулась из горницы. Геннадий догнал ее на пороге хаты. Обхватил за плечи, точно железным обручем сковал.
Яркая луна заливает двор своим безжизненным желтым светом. Может, оттого и кажется таким мертвенно-бледным лицо Матвея? Он стоит всего в нескольких шагах от крыльца.
Клавдия рванулась к нему, но обруч сковал ее еще теснее.
Геннадий с усмешкой, весело проговорил:
— Опоздали, дорогой товарищ. На сегодняшний день муж приехал. Так что — от ворот поворот.
Матвей на него и не взглянул, он не спускал глаз с Клавдии. Ждал, что она скажет. Она это видела, чувствовала. На нее напала страшная тошнотворная слабость. Так бывает лишь во сне. Хотела крикнуть, чтобы не верил Геннадию, чтобы защитил от него…
Но страшно и словечко вымолвить… Ведь этот может убить Матвея. Он такой…
Сердце глухо отсчитывало секунды… «Чего же ты молчишь, глупая. Ведь он ждет, ну, скажи — не уходи, и он не уйдет». Но слова застряли где-то в горле, перехватив дыхание. Тяжелая железная рука давила не только на ее плечи, она стиснула горло, сжала сердце. Прошла минута… две… Та, другая Клавдия, что жила где-то глубоко в ней, презирала эту Клавдию, что стояла сейчас, покорно опустив голову, боясь встретиться взглядом с Матвеем.
— Мне уходить? — спросил Матвей.
Она не ответила, еще ниже наклонила голову. Он подождал всего несколько секунд, потом круто повернулся и пошел, сутулясь и хромая больше, чем обычно.
Геннадий дождался, когда шаги растворились в ночной тишине.
Он втащил Клавдию в хату и только в горнице снял руку с ее плеча.
— Так вот кого ты поджидала!.. Сука!
Теперь, когда совершилось то, чего так боялась Клавдия, страх, сковывающий ее с того самого момента, как она увидела Геннадия, — этот страх прошел. В голове билась, разламывая ее на части, мучительная мысль: что, если Матвей ушел навсегда?! Нужно ли в чем-то оправдываться, защищаться, когда с Матвеем все кончено.
Геннадия озадачило странное спокойствие Клавдии.
— Признайся, его ждала? — он знал, что она ждала Матвея. Кого же еще! Но пусть она посмеет соврать.
— Его!
Геннадий на минуту опешил. Вот как! Небось когда он был завмагом, она по-другому с ним разговаривала. Из-за нее и пострадал. Кому все припасал? Если бы не он, так она с дочерью пропала бы, с голоду подохла. Это она виновата, что он целый этот год мыкался. А она неблагодарная тварь. Геннадий все больше и больше распалялся…
Клавдия слушала молча, будто и не ей вовсе кричал он злые, оскорбительные слова. Геннадий оборвал себя на полуслове.
Она ровным голосом сказала:
— Ты вот что: уходи! Я жить с тобой не буду. Так что уходи. Забирай все и уходи.
У Геннадия поперек лба вздулась синяя жилка. Заходили желваки на скулах. По прошлой жизни знала: теперь уже пощады не жди. И она в каком-то оцепенении смотрела на эту синюю жилку.
— Ты кому это говоришь? — каким-то чужим, бабьим голосом спросил он.
Она все тем же ровным тоном ответила:
— Тебе. — И в следующее же мгновение упала от тяжелого удара в грудь. С холодным отчаянием подумала: «Убьет».
Он бил долго, мучительно и жестоко. Его еще сильнее разжигало то, что она не плакала, не оправдывалась, не выпрашивала у него прощения, как это бывало прежде во время ссор. Многое бы отдал, кабы она бросилась к его ногам с повинной.
Клавдия не сводила с него широко открытых, блестящих глаз. Они, эти рыжие, такие знакомые и такие чужие глаза, ненавидели, презирали и как будто даже смеялись над ним.
Геннадий опомнился, увидев у нее на лице кровь. Он подошел к столу, налил стакан водки. Залпом выпил. Примиряюще проговорил:
— Ладно уж. Сама виновата. Я ведь человек.
Клавдия с трудом — каждое движение приносило тупую боль — поднялась и села на табурет у окна. Где-то прогромыхала грузовая машина. Протявкала спросонок собака. И снова наступила тишина. Только часы-ходики осторожно постукивали.
Оглянулась и, медленно выговаривая слова, произнесла:
— Я сказала: уходи. Уходить тебе надо. Я и сама проживу; не уйдешь, завтра заявляю в милицию. Все расскажу… Что бил, и про все… Пять лет дадут… Не меньше. А убьешь, в тюрьму сядешь. И потом… я тебя более не боюсь, — и еще раз повторила: — Так что лучше уходи.
«Ишь побелел. Небось совесть нечиста. Может, уйдет… Ушел бы… Ничего, проживу одна… Да разве одна я… Вон давеча… а… испугался». — Клавдия обрадовалась, увидев испуг и растерянность Геннадия, и уже твердо, как о решенном, добавила:
— В пять идет поезд. Успеешь еще.
Он сделал шаг к ней. Клавдия толкнула створки окна. В горницу ворвался ночной влажный воздух. Ветер разбросал по плечам растрепанные волосы, взметнул на лбу вьющуюся прядь, обнажив у виска глубокую, с запекшейся кровью бороздку. Платье на Клавдии порвано и под глазом синяк. Но в глазах ее ни страха, ни боли. Ее ненавидящий взгляд как бы отталкивает его.
И Геннадий совершенно отчетливо понял: что-то произошло без него. Но что? Сейчас нет времени для разгадывания. Ясно одно: она от своих слов не отступит.
Геннадий протрезвел. Ну что же: он не навязывается. Насильно мил не будешь. И, бормоча что-то несуразное, принялся поспешно собираться в дорогу. Открыл сундук и стал из него выкладывать вещи и запихивать их в чемодан.
Вещи! Когда-то вся жизнь Клавдии была подчинена этим вещам.
Не они ей служили, она им.
Когда-то ради этих вещей столько терпела обид и попреков! Когда-то радовалась каждой тряпке и, кажется, считала себя счастливой.
Когда-то закрывала дверь, занавешивала окна (боже упаси, чтобы кто чужой не увидел) и раскладывала все эти отрезы, скатерти, кофты… Любовалась ими, подсчитывала, что все это стоит.
Глупая!.. Вещи эти лежали в сундуке, а разве она была счастлива?
Она думала сейчас о себе, как думают о покойнике, с грустной жалостью: дескать, неплохой был человек, а вот жил плохо. Стоит ли судить, когда помер?
Смотрела, как Геннадий вытаскивал отрезы из сундука и запихивал их в чемодан. У нее не было ни злости, ни обиды на него, было одно нетерпимое желание — скорее не видеть его.
Вот он никак не может закрыть чемодан. Злится. Вот перевязал его веревкой. Схватил мешок, затолкал в него плюшевое одеяло и полудошку (так ни разу и не надела).
Он не смотрел в сторону Клавдии. Принялся шарить в ящиках комода. Видно, искал деньги. Не найдя, чертыхнулся. Нарочно долго увязывал мешок. Отправился в кухню. Звякнул ковшом о ведро. Пошебаршил спичечным коробком и замер. Клавдия поняла: ждет, чтобы позвала… Вернулся, взвалил мешок, взял чемодан. Не глядя на него, чувствовала его взгляд на себе. Ну что он стоит, чего ему надо еще? Уж уходил бы скорее.
— Клава, — голос его прозвучал хрипло. — Клава, куда же я? А? А если мне некуда идти? Дом это мой или не мой?
Стукнул об пол чемодан, шлепнулся мешок.
— Ладно. Хватит. Никуда я не пойду! Некуда мне идти. Хозяин я здесь или не хозяин? — И уже тоном хозяина приказал: — Разбирай постель, устал я.
Он ждал, что она закричит, начнет выгонять его. Но она все тем же ровным голосом произнесла:
— Принеси воды с колодца холодной. Сперва надо умыться. — Клавдия зябко передернула плечами.
Он обрадовался: давно бы так! Они еще заживут. Люди будут завидовать. Он начнет работать. Начнет с маленького, а потом устроится завскладом. Вот она увидит… Уж он-то устраиваться умеет.
Наконец, взяв ведро, вышел во двор.
