Вот и другой, более резкий, на низких нотах забористый голос прокричал, споря с первым:
У подружки у моей
Кудри вьются до бровей.
Ухажеров у ней много,
Зато мало трудодней.
Печальной свирелью запел первый голосок:
Говорят, я некрасива,
Что же я поделаю…
Красота не в поле травка,
Я за ней не сбегаю.
Умолкли девичьи голоса. Наплыла тишина.
Дремлет деревня…
«Красота не в поле травка, я за ней не сбегаю», — повторила про себя Клавдия… Сколько про красоту песен поют, а вот ушла ее, Клавдии, красота… Ушла, слиняла. Стало страшно. Да и за что ее, такую-то, любит Матвей? Померещилось ей это. Учительница моложе, красивее, образованнее. Вдруг не придет?
Клавдия вернулась в горницу. Подошла к комоду и пристально глянула в зеркало. Морщины под глазами, на лбу… А если он посмеялся над ней?
Нет, не такой Матвей человек.
— Придет он! — сказала она громко той, что пытливо смотрела на нее из зеркала.
Вот лицо блестит. Где-то у Вали была пудра. Клавдия достала из нижнего ящика комода коробочку.
Стукнула калитка… Шаги… Пришел! Но как же она не слышала лая собак! Скрипнула дверь. Клавдия с загоревшимся от радости лицом оглянулась. Коробка с пудрой выпала из рук, оставляя белый хвостатый след на платье.
— Ты?! — вырвалось само собой.
На пороге горницы — Геннадий.
Они так и стояли, не двигаясь, она у комода, он на пороге, не отрывая взгляда друг от друга.
«Ой, господи, да зачем же это его принесло?!»
Тот же Геннадий и не тот. Прожила с ним более десяти лет, а сейчас только разглядела. Неужто она когда-то считала его красивым мужчиной? Сам рослый, а голова узкая, словно сплюснутая. На городских хлебах он не то что раздобрел, а обрюзг как-то. Под глазами мешки. Пил, поди, много. И усы отпустил. Как у кота. Зачем ему усы понадобились? А глаза пустые. Недаром Ольга звала его белоглазым. Пиджак чудной — клетчатый, ровно кофта с чужого плеча. Штаны на коленях пузырятся. Видать, не очень его там обихаживали. Но зачем он пришел?..
А как же Матвей?! Как же Матвей?!
Виновато-добродушная улыбка, с которой вошел Геннадий, медленно сползала с его лица. Он перевел взгляд с Клавдии на стол. Его толстое, с крупным носом и яркими, точно вывороченными, губами лицо насупилось.
Он молча снял кепку и, не глядя, привычным движением повесил ее на гвоздь. Поставил в угол обшарпанный чемодан и направился к Клавдии.
— Ну, здравствуй, женушка, — Он не улыбнулся, а как-то оскалил зубы.
Она медленно отступила. Остановилась за столом. Страх перед ним, столько лет державший ее, как держит липкая паутина муху, — этот противный до дрожи в коленках страх снова опутал ее.
Но она не хочет, не должна подчиниться этому противному страху.
Судорожно билась мысль, ища хоть маленькую лазейку.
— А где же твоя вдовушка? — Ах, какое ей дело до вдовушки. Лишь бы на минуту отвести разговор, лишь бы успеть что-то придумать.
— Ты про что?
— Сам знаешь! Про вдовушку. Она бросила тебя или как?
Он молчал. Ага, заметались белесые глаза. Значит, в точку попала.
— Про вдовушку тебе наболтали. — Геннадий тяжело опустился на стул, подле стола. Вытащил из кармана смятую пачку «Беломора».
Клавдия с острой ненавистью подумала: «Ишь, расселся, как хозяин». От этой мысли заломило в висках.
— А ты кого ждала? Может, меня? — Геннадий кивнул на стол, заставленный тарелками и едой.
— Женщины собирались прийти… Марья обещала… — пробормотала Клавдия, а у самой холодок по спине. Вдруг Матвей зайдет, увидит Геннадия. Тогда все пропало. Только не это. — Ты зачем сюда пришел? Чего тебе надо? Не писал… Люди сказывали — женился, а теперь припожаловал. Ну и иди к ней. Я ведь вам не мешала. — Клавдия говорила, захлебываясь словами, пугаясь собственной смелости. — Ну и езжай к ней, езжай. А я и одна проживу. Одна… это мой дом, и ты не имеешь полного права… не имеешь…
— Чего не имею? — в голосе знакомые раскатистые нотки.
Липкая паутина опутала горло, и Клавдия уже робко, неуверенно проговорила:
— Дом-то мой, хоть кто скажет…
— Твой, говоришь?! — Геннадий стукнул кулаком по столу. Жалобно звякнули стаканы. — А кто хату ремонтировал? Кто стройматериалы доставал? Или забыла? А это на чьи деньги нажито? А это? — Геннадий соскочил. Рывком содрал с окон тюлевые шторы и бросил ей под ноги. Подошел к кровати, сдернул плюшевое одеяло и швырнул его на пол.
Клавдия стояла, прижимаясь спиной к стене, и с ужасом думала: «Как это я могла с ним жить?» И тут же эта мысль ушла куда-то в сторону, оттесненная другой, более важной: «Сейчас придет Матвей». Она даже взглянула на дверь.
Сорвав злость, Геннадий поостыл.
— Жрать я хочу, — проговорил он, садясь к столу, — угощай мужа, коли гостей не дождалась. — И снова не улыбнулся, а оскалил зубы. — Вон только всего твоего-то, что рюмка новенькая.
Клавдия не шелохнулась. Геннадий налил в рюмку водку. В ту самую рюмку, которую она приготовила для Матвея.
Все произошло внезапно… Она за секунду не знала, что это может произойти. С криком: «Не трожь!» — она кинулась к Геннадию, схватила рюмку. В следующий миг рюмка слабо хрустнула. По желтому полу рассыпались осколки.
«Сейчас войдет Матвей…»
Геннадий не обругал ее, не ударил, а с какой-то пристальной ухмылочкой, щурясь, смотрел на нее. «Почему он молчит? Неужто догадывается? Надо сбегать предупредить. Объяснить. Матвей поймет».
Сейчас ей казалось: самое главное, чтобы они не встретились. Если встретятся, произойдет что-то страшное, непоправимое.
— Ты кушай, — сказала она с поразившим ее самое спокойствием. Будто ничего не случилось. — Ты кушай, — повторила она, подвигая к нему тарелки, — а я схожу. На дворе белье у меня еще не снято, — избегая его взгляда, направилась к дверям.
— Никуда твое белье не уйдет, — он взял ее за руку и посадил рядом с собой.
Она поняла: не выпустит. И устало подчинилась.
Геннадий разлил вино по стопкам: себе водки, Клавдии наливки.
Почему он ничего не спрашивает?
Он спросил:
— Ну, что же Марья твоя не идет? Или почуяла, что муж приехал?
Ах, вот оно что.
— Поздно уже. Видно, задержали. Бригадир как-никак.
Он как будто и не слушал ее. Пил, запрокинув голову. Красный в пупырышках кадык вздрагивал. С омерзением смотрела, как он с жадностью ел. Ел и говорил. Вот она жила тут спокойно, а он столько перестрадал. Вдовушку какую-то придумала. Ну, была хозяйка, он не отрицает. Но жениться не собирался. Зачем жениться, когда у него Клавдия есть.
«Сейчас войдет Матвей…»
Геннадий потрепал ее по плечу.
Она отодвинулась.
Он не заметил. Ему надо было выговориться. И он все говорил. В городе народ ушлый. Верить никому нельзя. Каждый норовит обмануть.
«Ты не норовишь обмануть», — подумала Клавдия. Она почти не слушала его. Полчаса назад ждала прихода Матвея. А сейчас мысленно молила: «Только бы не пришел… только бы не пришел. Как же быть дальше? Что, если напоить Геннадия? Он тогда уснет. Он всегда, бывало, как напьется, свалится и спит. Ух, до чего же погано: жует и жует, а изо рта крошки валятся». И как это она раньше не примечала. Скорее бы свалился. Она побежит, разыщет, все расскажет Матвею.
— …Ты что, не слышишь?
Клавдия очнулась.
— Голова болит. Устала я, — через силу улыбаясь, проговорила она.
— Устала? С чего бы это? — Геннадий засмеялся, а в глазах ни тени улыбки. Глаза колючие.
— Я работаю в колхозе. Сегодня зернохранилище мазали. Чтобы предупредить расспросы, заговорила о работе. Неожиданно для себя стала жаловаться. Он, поди, думает, что она тут жила без забот-хлопот. Не от веселья в колхоз пошла. Попробовал бы он так день-деньской в наклон поработать. Домой придешь, света белого не видишь. А с чего пошла… Грозились огород отобрать, из хаты выгнать. «Ой, что это я? — внутренне ужаснулась она. — Кто же меня выгонять собрался? На кого наговариваю, на того, кто меня из беды вытащил».
