Пока страсти земельные сдерживало право русской силы. В отличие от великорусских губерний, где предводитель дворянства был выборным, здесь он назначался губернатором, а губернатор – самим государем. Попробуй поспорь!

У Петра Аркадьевича не было охоты ни спорить, ни вникать в здешнее право. Как ни странно, это и дало ему авторитет; раньше той же тактики держался отец, но государь повелел быть ему комендантом Московского Кремля, и он хоть и неохотно, но собирался к переезду. Сын – наследник Колноберже! Прекрасное поместье на берегу Нямунаса. Прекрасный молодой сосед. Прекрасная, гостеприимная супруга у соседа, имеющая к тому же в приданом здесь собственное поместье. Право, молодого помещика сам Бог послал. К нему потянулись и литовские, и польские, и русские помещики – все в один голос:

– Хвала нашему генералу! Уезжая от нас – таким сынком наградил…

– Шановный пане, мае розум.

– Шановная пани, бо польска ќоханка!

– Не, пане-добродеи, литвинка – что неманский василек…

– Университеты закончены, пора отцовское хозяйство принимать…

Верно, с окончанием университета, а вместе с ним и хлопот о разрешении на брак – ведь он женился на обрученной, почти что соломенной, братниной невесте, – следовало оставить петербургскую суету и вить свое гнездовье. Достославный, 1884 год воспарил под самые высокие кучевые облака, несмотря на позднюю осень. Ибо всей кучей свалилось в дождливом октябре: и получение диплома кандидата физико-математического факультета, и зачисление скорым приказом в Министерство внутренних дел, и главное – давно ожидаемое разрешение на брак, и уж скорая свадебка.

Свадьба игралась еще в Петербурге, поскольку новоявленный помещик как-никак служил, но именно «никак», лишь числясь в каких-то штатах министерства. Друг и одноклассник по орловской гимназии, ныне уже большой чин в департаменте полиции, Алексей Лопухин в сговоре с отцом затащил его в полицейские, до которых Петру не было никакого дела. Ну, маленько поругался со своим генералом, посерчал на одноклассника и поистине как неуправляемый колобок и от этого ушел, и от того убежал! На следующий же год, не исписав в полицейском министерстве и малой бумаги. Тоже нашли писаря! Делопроизводителя! Который полицейской сабли от трактирной селедки не мог отличить. Как хотите, господа-доброхоты, как хотите! Но служить-то где-то надо? Он покатился дальше, к земле, до которой вдруг почувствовал охоту. Ага, в департамент земледелия. Уж если и писать бумаги, так о хлебе насущном.

Видно, хорошо писал, если сразу стал помощником столоначальника с обещанием вскоре в столоначальники перевести, по мере навыка.

Наверно, такого не бывало – чтоб на столоначальников сваливалось еще и придворное звание: камер-юнкера! Не успевай примерять мундиры!.. Кто-то слева нажимал, кто-то справа. Где-то домашний генерал-адъютант, а где-то и Нейдгардты, перебравшиеся из Одессы в Петербург и быстро из придворья попавшие «ко двору». Да и друзья, вроде всесильного теперь Лопухина, – разве не помогали?

В детстве были и французские, и немецкие, и швейцарские гувернеры – ведь каждое лето отдыхал в Швейцарии, – а разве с возрастом число их уменьшалось? Кто положил на него глаз, тот уж положил. Может, и не случайно Ольге Борисовне… милой и ничего не смыслившей в хозяйстве помещице, в приданое досталось поместье в той же Ковенской губернии? Ой не случайно!.. Все-таки канаты, тащившие его к земле, перетягивали тягу к салонному Петербургу.

Несколько незаметных лет… а когда их при таком любовном счастии было замечать?.. – и он опять от дедушки ушел и от бабушки ушел. То есть покатился дальше… ближе к полюбившемуся Нямунасу и прибрежному Колноберже. В уездные предводители дворянства!

Коль ковенская помещичья братия не могла жить без Столыпиных, так чего же лучше? Все равно, посидев по морозу в департаменте земледелия, он гнал лошадей на привольные берега Немана… Нямунаса, извините, литовские други, за оговорку. Откуда иначе было взяться дочери Марии ровно через год после свадьбы, месяц в месяц, тоже в октябре? Скачки на перекладных должны были закончиться; железная дорога до Ковно еще не доходила. Тряско. Холодно или жарко – все равно несподручно. Следовало подумать и о дальнейшем увеличении семейства. Не останавливаться же на единой-то дочери.

Он то брал отпуск месяца на четыре сразу, то и без отпускных камер-юнкер… и столоначальник, да! – славно бил баклуши на роскошных берегах Нямунаса!

Нямунаса, Нямунаса! Надо было уважать новых земляков. С ними если и вспоминался какой-то «стол», так непременно с шампанским. Погулять здесь любили – и на польский, и на литовский, и на русский лад…

Странно складывалась жизнь. Отец, как-никак генерал-адъютант, генерал свитский, тащил в придворную толпу, одноклассник Алешка Лопухин – в жандармы, университетские профессора, вроде Дмитрия Ивановича Менделеева, с получением кандидатского диплома прочили прекрасную кафедру, а свой домашний профессор… Ольга Борисовна, милая Оленька… видела его предводителем, непременно предводителем здешнего дворянства. Едва ли у нее был осмысленный расчет, хоть немалое собственное имение и находилось в Ковенской губернии, – просто душа ее исстрадавшаяся парила над его душой. Время недосягаемых кучевых облаков кончилось – воспарились плодоносные, низкие, плодородные облака. Материнские…

– Милый Петечка, – гуляя по берегу Немана, счастливо удивлялась она, – за что мне все это привалило?..

– Что – все, глупая?

– Глупая, глупая! А потому и счастливая.

– Да неуж?.. – смеялся довольный муженек.

– Неуж, неуж!.. Не смейся, разбойник. Украл меня, выкрал!..

– Оленька, да у кого же?.. – подхватывал на руки, чтоб она не свалилась под обрыв. – В Неман ли, в Нямунас ли, все равно здесь глубокий.

Она останавливалась в своем счастливом причитании, но находила продолжение:

– У Боженьки, у маменьки… да разве и меня-то саму не обокрал?

– Здрасте! Приехали, как говорится.

– Петенька, истинно так. Я ведь себя и не ощущаю отдельным божеским существом… какая-то частица не только твоей души, но и тела.

– Гм… Какая же часть, смею спросить?

– Опять смеешься, несносный! В Писании же сказано: из ребра Адамова Бог сотворил Еву. Из ребрышка твоего… махонького!..

– У такого-то дылды?..

Любовный спор, как уже бывало, заходил в тупик. Не оставалось ничего другого.

– Обними меня. Я хочу почувствовать, из какого ребрышка вышла…

Литовский Нямунас похмыкивал волной – как замаливающий молодецкие грехи дядька. Перед таким-то племянником! Поди, тот нагрешить еще не успел…

Берег отвечал любовной, поспешной возней…

В самом деле, когда, дядька, когда?

Студенческие артельные походы в какой-нибудь захудалый бордель – не в счет. Там всего лишь курсовая практика. Они ж были на естественном факультете – надо естество проверить? Надо, дядька многогрешный, отстань! да и так ли много погрешил в Белой Руси этот дядька? Не от скупости белорусы грошики-хорошики считают – от своей вековечной бедности. Мосток ли в верховьях около Узды хлипкой, сыромятной уздечкой какой-нибудь перекинуть на время. У Столбцов ли холмовых на деревянных столбцах настоящий мост навести. Лодку ли разгульную где-нибудь около Любчи покачать. У Гродно ли старую, крепостную Городею повеселить… На все оглянется Неман, очень неохотно становясь полунемецким Нямунасом. Когда-то шастали по его берегам чуждые рыцари, наследили. Кое-где и замки оставили, особенно около Ковно. Не всегда же на конях-тяжеловозах под броней тащились; бывало, и побыстрее, на ладьях. С остановками на одиночных хуторах. Как тут темный рыцарский волос не перемешать с местным ленком? Нейдгардты-то белобрысые – откуда явились?

Только что назначенный предводитель дворянства не имел права делить своих подопечных на тех и этих. Да и как их разделишь! Мешая мирным утехам предводителя, табанят веслами к берегу. А в ладье лях Юзеф Обидовский, литвин Ленар Капсукас да бывший штабс-капитан Матвей Воронцов. Все, по их словам, служили у генерала Столыпина, хоть, может, и в глаза его раньше не видывали; все любят его сына, хоть ты в подвале собственном запирайся!