— Кого я вижу!

Шорников подошел к нему.

— Товарищ полковник, представляюсь по случаю прибытия в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы.

— Здравствуйте, товарищ подполковник, — подал руку Огульчанский. — И вы пожаловали сюда? Не знаю, радоваться или нет?

— Я тоже не знаю.

— Садитесь, вместе со мной пообедаете. — Он подозвал официантку и сказал: — Этого подполковника вы должны обслуживать лучше, чем меня!

— И за этим столиком?

— Разумеется.

Огульчанский смотрел на него:

— Так-так… Кто бы мог подумать…

— Но и вы ведь служили где-то в курортных местах!

— Да, моя дивизия стояла в чудесном городке. А теперь я вот здесь. — И он перешел на шепот: — Знаменитая Кушка по сравнению с этой дырой — рай! — И опять заговорил нормальным голосом: — Без семьи приехали?

— Без семьи.

— Это уже легче. Года через два у нас, видимо, будет кое-что построено, а пока… Горе одно! Жен здесь приходится удерживать тройными цепями. К тому же еще эта мошка! Слыхали — какая-то пендинка! — укусит, а потом на лице язва открывается. Мужчин тоже кусает, по реже — любит нежный пол! А сегодня у меня чепе случилось — одного офицера змея ужалила. Стал приподнимать бревно, она его за руку. В госпиталь отправили. Рассказывают, что эти твари даже в казармы проникали. В умывальники, где вода… Не раз вспомните свой московский штаб с паркетными полами.

— Но что поделаешь — служба!

— Это верно. Вечерком приходите ко мне, посидим, вспомним гвардию.

— Я мечтал отоспаться.

— Еще успеете. Отоспимся на том свете. Я, брат, давно привык спать по три-четыре часа в сутки. И ничего, как видите, сила не покинула. Климат здесь прескверный. Но для солдата — самый подходящий. Вы не пожалеете, что попали сюда. У меня вы будете себя чувствовать как у Христа за пазухой!

Шорникову сделалось грустно.

Квартира полковника Огульчанского находилась на втором этаже в одном из домиков, которые стояли за казармами. Три просторные комнаты, хорошо обставленные.

— Прежний командир полка, уезжая на повышение, не взял с собой мебель. А она совсем еще новая. Зине здесь нравилось.

— А почему она уехала?

— Она еще вернется.

Огульчанский поставил на стол две бутылки пива:

— Ташкентское!

Открыл банку бычков, нарезал ломтиками пожелтевший сыр.

— У меня такой закон: в гарнизоне не должно быть и капли спиртного.

— Но я не знал такого закона, поэтому и захватил с собой бутылку ереванского коньяка.

— Ничего, — смеется Огульчанский. — Не знали так не знали. Командир части наделен правами вносить отдельные изменения в существующие порядки. Попробуем и коньяк! — подмигнул он. — Тогда пиво придется спрятать, чтобы голова не болела. Будем запивать лимонным соком.

Огульчанский был весел и разговорчив до тех пор, пока они не выпили, потом задумался, загрустил. Снял рубашку с погонами, надел пижаму.

— А генералом я, брат, так и не стал! Жена смеется: «Оказалась не по Сеньке шапка».

Шорников только теперь вспомнил, что Огульчанского звали Семеном.

— Но не всем же быть генералами.

— Не всем, это верно. Но у меня были все надежды. Дивизией командовал! И сам Прохоров обещал. А потом вдруг приехал проводить инспекторскую проверку и навалился: и то плохо, и это не так. — Огульчанский растер в пепельнице одну сигарету и сразу же прикурил другую. — А ведь командовать я умею. Не хвастаюсь. И докажу! — он с грохотом положил свой пудовый кулак на стол. — Они еще увидят, кто такой Огульчанский! Я принял наказание как должное. Ошибки признал, пообещал исправиться — все как надо. Три кожи с себя и с других спущу, а докажу! Я любого генерала за пояс заткну!

На следующий день, сразу же после завтрака, полк начал строиться на плацу. Вернее, это был не плац, а просто вытоптанное солдатскими сапогами место за городком, где подразделения обычно занимались строевой подготовкой. Полковник расхаживал у трибуны в новой парадной шинели, в новых ремнях, сапоги сверкали. Только фуражка на голове была старая, выгоревшая, но козырек тоже блестел, будто его смазали ружейным маслом.

Шорников занял свое место во главе колонны. Солдаты еще в шапках: приказ о переходе на летнюю форму одежды начнет действовать только с завтрашнего дня. Шинели у всех после зимы невзрачные, хотя их гладили и штопали, выводили пятна. Рыжие, как верблюжья шкура.

— Противогазы у всех есть? — поинтересовался Огульчанский. — У всех… Кроме моего зама! — И улыбнулся.

Высокий и широкоплечий, плотный, полковник Огульчанский стоял на трибуне, как монумент. За его спиной трубачи полкового оркестра продували трубы. Посыльные не ходили, а бегали. Штабники полкового масштаба разговаривали вполголоса, что-то уточняя, шеренги сами, без команды, подравнивались.

Низенький молодой майор — начальник штаба полка, тоже прибывший сюда недавно после академии, привстал на носках и артистически произнес:

— Полк, рр-рав-няйсь! Сми-ир-р-р-на!

«Где же он отработал так свой голос?»

Полковник выслушал рапорт, подал команду «Вольно» и подошел к микрофону.

— Докажем, братцы, что мы умеем держать ножку! И грудь — колесом! Правильно я говорю?

— Правильно!

— Тогда начнем.

Оркестр рванул марш. Медные трубы звенели живыми голосами. Не может же металл так одухотворенно надрываться и торжествовать.

— Первая рота — прямо, остальные — на-ле-во!

Знаменосцы тронулись, колонны зашевелились. Черная пыль поползла к трибуне, расплываясь, как чернильная клякса на бумаге. Шорникову стало жаль новой парадной шинели полковника. Кто-то запел:

Гудит земля, облако пыли поднимается все выше и уже закрыло совсем трибуну. Пели все роты, каждая — свое: «Вставай, страна огромная», «Шел отряд по бережку», «Солдаты — в путь!».

Шорников шел за знаменем. Он чувствовал, что каждый мускул, каждый нерв у него натянут до предела. И ноги уже механически отбивают: «гах! гах! гах!»

После первого круга колонны остановились, начали выравниваться.

— Это была только тренировочка! — смеется полковник. — Разминка, можно сказать. Теперь пойдет легче. Поправить ремни и головные уборы.

Шорников окидывал взглядом шеренги. В строю не было ни одного знакомого, кроме замполита Матросова. С его лица градом катился пот. Затянул ремень еще на одну дырку:

— Не посрамим, братцы, второго батальона!

Полковник Огульчанский подул в микрофон:

— Прошу моего нового заместителя по строевой части подняться на трибуну.

Шорников побежал к трибуне, остановился в нескольких шагах, стал докладывать.

— Поднимайтесь сюда, — сказал Огульчанский. — Становитесь рядом. Должен вам сказать, что ножку ставить вы еще не совсем разучились. А я думал, что вам придется просить ефрейтора, чтобы он позанимался с вами. Это так, между прочим. А теперь — командуйте, товарищ подполковник!

Он вовсе не шутит. Да и почему он должен шутить? Заместителю по строевой положено командовать.

Шорников перевел дыхание, осмотрелся, подошел к микрофону и каким-то надрывным, неокрепшим голосом произнес первую команду. Загремела и, казалось, весь свет оглушила музыка. Дрожит земля, пыль клубами перекатывается по вытоптанному песку — не песку, а пеплу, потому что пыль бывает тяжелее, а эта поднималась в воздух невесомой, как дым, окутала трибуну, ничего не видно.

— Хорошо! — закричал полковник. — Выше ногу! Раз-два! Выше! Раз-два!

Казалось, он не выдержит и сейчас перемахнет через барьер трибуны и затопает в голове строя — поступь полка сразу станет тверже и там, где он пройдет, земля прогнется, потечет река.

— Ну, как парад? — спросил Огульчанский.

— Пыли многовато.

Огульчанский долго хохотал.

— От пыли никуда не деться. Это вам не штаб, где с бумажками возятся. Но ничего — принюхаетесь! И командовать привыкнете. А меня, брат, хлебом не корми, но чтобы мог перед строем постоять. Я с детства почему-то все время хотел представить себе Наполеона — как он чувствовал себя перед своей победоносной армией? Наверное, мороз пробегал по коже!