— А вот этот у меня самый умный. Степка! — указал он на самую толстую змею. — Я могу тебе открыть одну тайну. Коров доит. И коровы любят, когда он их за соски сосет. Ты думаешь, почему Звездочка ревет и в кусты бежит? Но я его не балую. Хорош будет и без парного молока.

Абрам рассказывал что-то еще, но он уже не слушал его: тошнило и кружилась голова.

— Если хочешь, оставайся у меня ночевать. Змеи тебя не тронут. Разве только по ошибке под рубашку заберутся погреться, — и он захохотал. — Не бойся, я пошутил.

— Я и не боюсь.

Абрам умер неожиданно — бык боднул рогом в живот. Пришлось одному жить в хате пастуха. Кормить и поить и ласкать ползучих. И все же они куда-то ушли. Исчезли все сразу. В одну ночь. Мужики уверяли, что они прячутся на кладбище, в траве и канавах. Одну змею однажды перерезали косой, когда косили. Но ведь она могла быть и не Абрамовой.

До шестнадцати лет Хлебников бродил по лугам с пугой, а потом записался добровольцем в Красную Армию, сказав, что ему восемнадцатый год. Роста он был высокого, поверили.

…Змеиное болото. Те же нехоженые места — кочки и осока, кое-где сверкают глянцевые листья ракит. Почему-то они красные, словно налиты вишневым соком.

Дорога бежит по луговине — пустырю, где и чахлая трава не хочет расти. Здесь не косят, пасут скот. На таком пустыре и стояла хата Абрама. Никаких следов. На том месте теперь незнакомая березовая роща, в нее клином врезался осинник. Тишина и светлое небо.

Маршал постоял, вздохнул и, сняв фуражку, направился через поле. Ни усталости, ни головной боли, сердце бьется совсем по-другому, почти не чувствуется.

Было все знакомо и незнакомо.

По перелеску разбрелось стадо. Мальчишка-подросток с пугой через плечо стоял у озера и трубил в рожок. Словно хлестал по сердцу. В озерце отразилось голубое небо, белые сполохи берез, трепетные переливы осинника. Зеленые яворы примкнули к берегу, оттеснили кувшинки.

Мальчишка перестал трубить, смотрел на него, как на явление Христово. Сверкающие большие звезды на погонах и две маленькие на груди. Белые виски.

— Здорово, братец! — сказал маршал.

— Здравствуйте.

— Стадо пасешь?

— Пасу. Отцу помогаю.

Из кустов вышел мужчина в фуфайке и бараньей шапке.

— Здравия желаю, товарищ маршал!

Хлебников подал ему руку, предложил закурить. Пастух взял папиросу, поднес к носу, с удовольствием понюхал, а потом уже прикурил.

— Местность осматриваете? Наверное, ракеты хотите здесь поставить, если не секрет?

— Может, когда-нибудь и поставят, если потребуется. А пока не надо.

Пастух хитровато улыбнулся и о ракетах не стал больше спрашивать. В стороне, под березой, стоял его мотоцикл вишневого цвета. Заметив любопытный взгляд маршала, пастух сказал:

— Мы с сыном живем далеко, без мотоцикла не обойтись. Все шесть деревень снесены в одну…

— Поместье Рожона сохранилось?

— Не слыхал я про такое.

«Конечно, и про пастуха Абрама они тоже ничего не знают».

Белокурый паренек в разговор не вступал. Он сел на кочку, положил рядом свою самодельную, обмотанную берестой трубу и, морщась от солнца, смотрел на военного. Считал колодочки на орденских планках и все сбивался.

— Покажи-ка мне свою трубу, — сказал маршал. — Ты сам ее сделал?

— Сам.

— Из ольхи?

— Да.

— Тогда должна быть звонкой.

Маршал подошел к воде, обмакнул в нее рожок, встряхнул слегка и приложил тонкий конец трубы к губам. И сам не поверил, что из его дыхания могли родиться такие звуки. Чистые, раскатистые, неповторимые. Только тогда, полвека назад, мальчишкой, он мог выводить такой мотив. И на него отзывались из чащи буренки, затихали птицы.

И сейчас отозвались — и лес, и озеро, и небо.

Он опустил трубу, постоял немного молча, держась за сердце, потом сказал:

— Очень хорошая у тебя труба, мальчик. Держи.

Но мальчик не взял трубу.

— Возьмите ее себе. Я сделаю другую.

— Спасибо. Только и ты уважь меня, прими тоже подарок. — Маршал снял со своей руки часы и подал мальчику. — Бери, бери, у меня есть еще, не обеднею.

— Бери, бери! — повторил пастух. — Когда-то мне командир дивизии за отличную стрельбу часы вручил, так я их по сей день берегу. А у товарища маршала, видимо, есть желание сделать тебе подарок.

— Есть!

Они постояли еще немного, он пожал руку пастуху и мальчишке тоже, направился к газику, но пастух остановил его:

— Понимаете, товарищ маршал, горе у нас. Суд будет. Корова в кустах подорвалась на мине. Здесь когда-то передний край проходил. Хозяйка говорит: знать ничего не хочу — война или не воина! Но и моя вина в чем? У нее тоже трое детей, все учатся, без отца росли. И я не из богатых. Были мы у юриста, и он ничего толком не сказал. Может, все же есть какие-нибудь законы? Я, конечно, мотоцикл продам и корову куплю. Но чтоб им и на том свете, фашистам проклятым, покоя не было! Извините, товарищ маршал, я но хотел вас расстраивать, но так получилось. Извините. Я ведь все понимаю.

«Нет, дорогой, нет. Далеко не все ты понимаешь. Если бы ты заглянул в мое сердце, может быть, и понял, почему я ничего не могу тебе ответить. Многое беру на свой счет. Но ведь и ты тоже был солдатом. Оба мы в какой-то степени должны разделить вину за все, что произошло. Вот он, мальчишка, твой сын, тут ни при чем. Но придет время, и на него будет возложена ответственность за судьбу родной земли».

— Счастливой дороги, товарищ маршал! — пастух по-солдатски отдал честь и пошел от озера к стаду. Перед ним, над камышами, пронеслись кряквы и шлепнулись на воду.

А мальчишка так и остался стоять на месте, держа в руках, словно птичку, подаренные ему часы.

Дорога огибала Змеиное болото. В заросших осокой траншеях ржавая тина, мотки колючей проволоки, лафет немецкой пушки. У огромной круглой воронки, заполненной бурой торфяной водой, кто-то поставил на попа неразорвавшуюся пузатую бомбу, дегтем нарисовал череп и кости.

Они объехали воронку, вскоре мелколесье кончилось и началось поле, ровные рядки молодого льна. Женщины вырывали сурепку, растянувшись цепочкой, как стайка журавлей. Разогнулись и стали смотреть из-под руки на проходившую мимо машину по дороге, где давно уже никто не ездил.

В районном центре, через который они проезжали, маршалу Хлебникову пришлось поневоле задержаться. Люди запрудили улицу — пляски, песни. Как ни сигналили, веселые парни с гармошкой и гитарами не расходились. Хмуро и с усмешкой посматривая на длинноволосых молодых ребят с жиденькими бакенбардами, шофер сквозь зубы процедил:

— Пижончики!

— Вот отслужите — и вы таким станете.

— Не знаю. Стриженые головы мне не нравятся, но и эти…

Один из «пижончиков» как-то странно заморгал глазами:

— Ребята, кажется, в машине самый настоящий генерал!

— Да не генерал, а маршал!

— Правда, маршал!

Машину окружили, любознательных оказалось слишком много, смотрят и ждут, что им скажут.

— Ну что вы на меня так уставились? — смеясь сказал Хлебников девушке, которая не сводила с него глаз. — Понравился?

— Понравились.

О, эта девушка за словом в карман не полезет!

— Дедушку моего немного напоминаете. А у нас дядя не вернулся с войны. — И она позвала: — Дедушка! Да иди же ты скорее сюда!

Протянув вперед, прямо перед собой, руку с фуражкой, к машине пробивался высокий слепой старик. Над его лбом клочковатым гребнем торчал вихор белых волос. Старик потоптался на месте, словно под ним была раскаленная земля, передал палку и фуражку внучке и уже две руки протянул вперед, взялся за рукава шинели, подержался и стал перебирать пальцами все выше и выше, пока не коснулся погон и вышитых звезд.

— Дай бог тебе, сынок, счастья. Только внучка зря говорит, своего бы сына я узнал и по голосу. По единому слову… Ты, наверное, тоже уже не молодой?

— Не молодой. И у меня сыны были.

— Не вернулись с войны?