Наверное, все это из-за темноты и тумана. Мы привыкли к открытой атаке, когда все видно.
Впереди сигналят фонариком — просят подтянуться. Я думаю о том, что скоро наступит рассвет и мы увидим вдалеке кирхи. «Логово фашистского зверя»! Не верится даже.
«Он уехал…»
Я не раз замечал, как люди терялись перед предчувствием. Странно, что оно появлялось как раз тогда, когда ничто не угрожало.
Туман холодный и густой, как молочный кисель. Неожиданно машину подбрасывает и наклоняет: на обочине дороги лежал огромный валун. Хватаюсь руками за крыло танка, прижимаюсь к броне, но дальше опять пошла ровная колея.
Кругом тихо. Слишком тихо. Будто тысяча колоколов трезвонит у меня в голове, и кажется, уже нет никаких сил, ты совсем небоеспособен.
Я вспоминаю Глотюка. С ним бы такое не случилось. У него все просто: жить так жить, умирать так умирать.
Да и мне тоже наплевать на все. Придется, так сумею умереть. Без сожаления…
Я ловлю себя на мысли: а ведь все не так. Это было прежде. А теперь… Мне хочется видеть ее, держать ее руки в своих руках, целовать ее губы. И радоваться общим надеждам.
Так почему же я сижу на лобовой броне, а не перебираюсь в башню? Достаточно пулеметной или автоматной очереди… Мне же хотелось если погибнуть, то в башне, за орудием. Сгореть, отбиваясь до конца, до последнего дыхания.
Думаю о смерти. Я не хотел бы о ней думать, но ничего не поделаешь. Может, потому лезет в голову что попало — ничем не занят. Когда бой — обо всем забываешь. Другая крайность.
Если меня убьют, новый комсорг напишет еще одно письмо матери Васи Кувшинова. И она будет плакать обо мне, а представлять лицо своего сына. Второй раз будет оплакивать его.
Но почему меня должны убить?
Выкатили на бетонку, стало больше грохота. Все колотится, как в лихорадке, — и земля и небо. Искры летят из-под гусениц. И по-прежнему лес и лес. Едем, будто по ущелью. Ни домика, ни баньки, ни сарайчика. А в учебниках географии, помнится, было написано, что края эти густонаселенные.
«Он уехал…»
Мне показалось, что я услышал ее голос, очень ясный, и будто из тумана проясняется лицо, обветренное, на лоб надвинута пилотка.
Она и не знает, что для меня роднее ее нет никого. Жаль, что я не сказал ей об этом. Если встретимся, обязательно скажу. Сразу же, как только останемся наедине, и обниму ее.
Медленно светало. В полумраке мы увидели какое-то поместье — белел большой дом с колоннами. За ним стояли кирпичные сараи. Пахло навозом, где-то хрюкали свиньи.
Колонна остановилась, подполковник, командир нашего передового отряда, уже умывается из ручья.
— Решил лицо немного освежить после ночи, — говорит он. — Хорошо проехали — полсотни километров. Еще один городок на пути, а там и немецкая граница.
За лесами поднималось солнце, раздвигая густые туманы. Край неба полыхал, а сам купол — высокий, чистый, спокойный. В лесу тени почти неестественные — синие.
Въезжаем в городок. Дворники подметают улицы, смотрят на нас и не совсем понимают, что случилось. Как будто эти громадины танки с очень длинными пушками упали с неба и покатили. Ведь фронт где-то далеко на востоке, никаких выстрелов не слышно.
Домики содрогаются. Стоят целехонькие, все стекла в рамах на месте.
На площади у костела останавливаемся. Там, где прошли танки, булыжник промялся, а местами и разворочен — брусчатка не выдержала. Наводим пушки и пулеметы на двери отеля и окна. Подполковник соскакивает с бронетранспортера и, на ходу вынув из кобуры пистолет, идет к подъезду. За ним направляются два солдата.
Ждем, когда начнется свалка. Но по-прежнему тихо. Вежливо, видимо, будят господ офицеров, персонально каждого. Наконец один за другим стали спускаться по лестнице сытые белокурые парни в нательном белье. Выстраиваются у подъезда. А наших пока не видно.
Но вот вышли и солдаты, за ними подполковник. Он ведет офицера, на котором мундир и брюки, все честь по чести. Даже очки на носу. Он начинает командовать голоштанниками, те косятся, но команды выполняют.
Когда мы подъехали к воротам военного городка, то поняли, что казармы пусты. Ворота настежь открыты, ни часовых, ни дневальных. На кухне топятся печи, в коридорах казарм горят лампочки. Оружия в пирамидах не оказалось.
Подполковник дал команду завтракать. А сам сел писать донесение.
— Исторические минуты! Наши войска вышли на границу с Восточной Пруссией. И эти войска — мы с вами! В донесении указываю и вашу фамилию. Смотрите завтра сводку Верховного Главнокомандования.
Видимо, считает, что в первую очередь будет указана его фамилия. Я не разубеждаю: мы ведь счастливы и без славы.
— Да, теперь и умереть не страшно. Никто не сомневается в нашей победе.
Он сказал это и словно воткнул что-то мне в сердце. Боль тут же утихла, но я уже не мог совладать с собой. Как будто поврежденная пластинка вертелась на одном месте: «Он уехал… Он уехал… Не вернется он назад!»
Еще секунда — и я упаду. Видимо, я сильно побледнел, потому что подполковник сказал, чтобы мне немного налили водки. Я выпил, отдышался.
— Что с тобой было?
— Не знаю.
— Ты не болен?
— Нет.
Может, ночью тишина и темнота так возбуждали. Но что теперь? Посмеялись бы мои подчиненные, если бы узнали, что творится с их ротным.
Только выехали на дорогу, все задрали головы к небу. Над нами кружит черный стальной ворон — «рама». Неуклюжая, двухфюзеляжная, но быстрая, легко разворачивается, спускается ниже. Чего доброго, еще начнет бомбить. Бывали случаи, что и «рамы» сбрасывали бомбы, хотя самолет этот предназначен для разведывательных целей.
Впереди безлюдная бетонка, голые поля. Одинокий куст лозняка у дороги. Из-за него выходит немецкий солдат, на палке белый носовой платок.
Подполковник зовет меня:
— Послушай, может, ты что-нибудь поймешь.
Я тоже слабо знаю немецкий. Прошу пленного говорить пореже. Теперь кое-что улавливаю. Он сочувствует коммунистам, верит, что русские победят, и потому добровольно перешел к нам. Он боится, что произойдет еще одно большое кровопролитие, хочет предупредить наше командование о контрнаступлении немецких войск. Оно уже началось. Скоро они будут здесь. Устремились на восток по всем дорогам. Много танков. Хватит ли у русских сил, чтобы сдержать их?
— Хватит! — отвечаю я.
— Слава богу! — кивает немец.
Неужели немцы вздумали наступать? Может, в их положении это самое лучшее — отбросить противника от своих границ? Возможно, этот солдат с перепугу наплел… Откуда у них могут быть такие крупные силы? Видимо, могут. Фронт сузился, а у них еще несколько тысяч танков. И если их бросить в одном направлении, будет новая Курская битва.
Начинаю всем своим существом ощущать, что вот-вот произойдет что-то серьезное. Дорого я бы заплатил сейчас, чтобы сказать хоть одно слово Марине, взглянуть на нее.
Рация включена. Отыскиваю волну «Камы». Выжидаю момент, когда она выходит на прием, и передаю:
— «Кама», «Кама»…
— «Кама» слушает…
— Это я. Извини…
— Я поняла.
Наверное, меня накажут за хулиганство в эфире, ну и пусть! На шкале оказалась случайная волна. И вдруг я услышал чей-то очень ясный голос. Почти детский. Будто передавала девочка:
— С аэродрома Мемель поднимаются самолеты. Большие и маленькие.
И снова:
— С аэродрома Мемель…
Я с замиранием в сердце слушаю ее голос. Хочу представить незнакомую мне девушку: с бледным лицом сидит в каком-нибудь подвале у крохотного передатчика и передает. Предупреждает, сама не зная кого, рискуя жизнью. Может, ее схватят в эту минуту.
— С аэродрома Мемель…
И я почему-то убежден, что она самая героическая женщина на свете. Если бы была возможность, прорывался бы к ней сквозь огонь на своих танках! Но у нас сейчас другие задачи. И она старается, чтобы мы не попали в беду.
Надо скорее предупредить подполковника. Я машу ему рукой, но он продолжает ехать. Наконец-то заметил, остановился. Мы подъезжаем к нему, я рассказываю ему о сигнале, который был мною случайно пойман по радио.
