Я промолчала.

Я чувствовала, что люблю его глубоко, несравненно сильнее, чем любила тебя. Но я боялась, что все мое прошлое помешает нам. Все, что было, — мое, тогда несерьезное, к нему отношение, мои дети, моя жизнь с тобой, — все это будет беспокоить его, мешать нашему чувству. А я этого не хотела.

Завтра Вэли уезжает. Впервые после отпуска я вышла на работу. В голову ничего не идет. Все валится из рук. Все мои мысли о нем. Завтра он уедет. Нет!.. Нет!.. Не уедет!..

Мне не хочется писать тебе. Хочется бросить это письмо начать другое другими словами:

«Вэли, я люблю тебя, мы с тобой навсегда останемся мужем и женой, не только на словах, в моей выдумке, в моей тайне…»

Искэндер! Рядом, в соседней комнате сидит Вэли. Письмо мое не пишется. Руки мои дрожат.

— Завтра я должен уехать, Галия, — сказал мне сейчас Вэли. — Но я не хочу уезжать. Я могу продлить путевку еще на месяц. Но я хочу остаться тут навсегда. Я хочу знать… Я люблю вас, Галия. От вас, только от вас зависит все. Решайте…

— Дайте мне подумать, Вэли, — сказала я и вышла сюда.

Вот я одна. Последние минуты одна. Кончается мое письмо.

Мне нечего больше сказать тебе, Искэндер. Теперь я знаю, Искэндер, эти письма никогда не дойдут до тебя.

В соседней комнате сидит Вэли. Сейчас я пойду к нему, отдам ему все, что писала тебе… Мои неотосланные письма. Пусть прочтет и судит сам. Сейчас я выйду к нему и отдам эти письма, горе свое, думы свои, себя самое…

Прощай, Искэндер! Последняя тень твоя, горькая и обидная, уходит из моего сердца.

Вэли сидит в соседней комнате и ждет. Сейчас я пойду к нему и скажу о том, как люблю его, как дорог он мне. Скажу, что нет для меня счастья без него, нет сил расстаться с ним, нет радости большей, чем принадлежать ему…

Ты ждешь меня, Вэли! Еще немного, и конец. Последняя страничка письма, последняя капля горечи, последняя минута одиночества. Я пью ее, медленно прощаясь с прошлым, еще стоящим перед глазами. Но будущее уже стучится в дверь моего дома. Я слышу его удары, я слышу его приближающиеся шаги. И я встаю, я радуюсь, я иду ему навстречу. Я иду к тебе, Вэли. Я люблю тебя!..

Мягкий свет освещал стол. Хаят, положив голову на руки, чуть прикрыв глаза, смотрела на тонкие тени, рассыпающиеся по полу. Тени сплетались, точно разговаривали по-своему.

Хаят видела себя на сцене. Она мысленно повторяла роль. Примолкший зал, тяжелый бархат занавеса… Было каждый раз что-то невыразимое в легком, струящемся свете, в глубокой тишине и в том напряженном волнении, когда Хаят оставалась одна перед распахнутой чернотой зала.

Она глядела на тени, блуждающие по комнате, а сама была там, далеко, на сцене.

В дверь постучали.

— Войдите!

Она поднялась, одернула кофточку. Отряхая снег с воротника, вошел директор театра, улыбнулся.

— Снег идет… А я за вами. Не выдержал — заехал. Машина ждет.

— Напрасно вы беспокоились, я уже собиралась выйти. Я люблю, когда снег идет. — Она подошла к окну, посмотрела на улицу — снег падал густо, щедро. — Я бы сама добралась.

— Не смогли бы, Хаят ханум!

— Почему? Да вы раздевайтесь, ведь время еще есть.

— Если б вы знали, что сейчас творится перед театром. Тьма народу. Билеты все проданы еще вчера. А народ требует, ждет у касс… Мы с администратором просто сбежали. Будь что будет — и сбежали.

— Да, почему?

— Боже мой, как вы наивны. По телефону звонят: «Как же ты, старик, забыл меня. Не в службу, а в дружбу сделай, пожалуйста, один билетик…» Спустишься к кассе, там проходу нет. За кулисами артисты выпрашивают контрамарки: «Брат приехал. Уж как-нибудь постарайтесь…» Что я, всемогущий? Словом, сбежал. Не расспрашивайте. Поверьте на слово, работаю пятнадцать лет, всякое видел, но такого не было. У вас большой успех. Я не лгу и не льщу вам, я говорю то, что всем давно известно как само собой разумеющееся. Говорят только об авторе премьеры композиторе Муратове и о вас.

Хаят тихонько водила по стеклу ладонью, точно разглаживая невидимые складки. Директор, возбужденный, шагал по комнате, говорил быстро, будто склеивая слова, и когда кончил, засмеялся вдруг и опустился на диван.

— Прямо светопреставление… Я даже испугался, а вдруг вы заболели. Что тогда бы было. Вот и приехал.

— Захвалили вы меня, — сказала Хаят, и в комнате стало тихо. Директор изредка посматривал на нее, — о чем она думает? О театре ли? Ее что-то тревожит. Она молчит. Она стоит неподвижно у окна. Она смотрит, как падает снег.

Он снова заговорил — после театра он никак не мог успокоиться.

— Интересно устроена жизнь. Необычно устроена. Особенно у артистов. Она неожиданна… К нам идет слава пугающая, заманчивая. Люди считают за счастье слушать вас. Приезжают издалека, делают массу глупостей, чтоб достать единственный билет. А виновница, в то время как ждут ее, должна идти через черный ход, чтоб выйти на сцену — о, это очень хороший ход, другого нет…, это все слава. Вы говорите, добрались бы сами? Ничего подобного. Не смогли бы… Вам не дали бы пройти.

Казалось, Хаят была безучастна. Она молчала. Директор, вконец обеспокоенный, тоже подошел к окну, тронул ее за плечо.

— Я, очевидно, много говорю. Я испортил вам настроение?

— Нет, что вы? Просто мне было приятно слушать, как всякому, хорошее о себе, и я не хотела вас перебивать… Нет, нет, я не то хотела сказать. Извините, я чувствовала себя так, будто я сейчас играю на сцене, а не стою у окна. Это тоже приятно… Пожалуй, пора, поедемте. Вы одевайтесь, а я сейчас, Ляля! — крикнула она, входя в другую комнату.

Лялька стояла на стуле и читала букварь.

— Артистка ты моя! — Хаят подняла ее на руки, закружилась, опустила дочь на пол, и та стала маленькой, с большим букварем в пухлых ладошках. — Я пошла, умница моя. Слушайся бабушку. Учи уроки. Бабушка тебя покормит, чаем напоит и уложит спать. Только слушайся ее. Хорошо?

— Хорошо, мамочка. — Лялька снова забралась на стул и опять стала большой, а букварь маленьким. Она потянулась к матери, спутала ее волосы, засмеялась тихонько, погрустнела. — А возьми меня с собой?

— Нельзя, доченька, тебе уже скоро спать ложиться. Вот приедет папа, сядете вы втроем на диване: с одной стороны бабуля твоя, с другой папа, а в середине ты, и тогда я буду петь только для вас, самые хорошие песни. Ладно?

— Ладно… А когда же приедет папа? Завтра, да?

— Ну, что ты, доченька, и не завтра, и не послезавтра — но скоро. Только ждать надо… Иди к бабушке, я спешу.

Наскоро одевшись, Хаят выбежала за дверь, заглянула в почтовый ящик, чуть не вскрикнула: «Письмо!», достала маленький треугольник и, разом воспрянувшая, как девочка, прыгая через ступеньки, полетела к машине.

Шел снег, легкий, крупный.

— Я люблю, когда идет снег, — сказала она директору.

Машина прочертила фарами светлые тропы и покатила.

Хаят нетерпелось прочитать письмо, но в машине стояла полутень, и она только увидела, что письмо написано карандашом, и поняла — читать наскоро, не разбирая слов, бесполезно.

У театра было много народу. Директор сказал:

— Я же говорил. Видите! Многие из них без билета, но минимум час они еще будут стоять здесь. Они хотят слушать вас и уйдут только, когда поверят, что спектакль начался без них… Удивительно!

Машина свернула во двор театра, но и здесь, видно, узнав о черном ходе, стояло три человека. Один из них, увидав Хаят, обрадованно устремился к ней навстречу.

— Здравствуйте, Хаят! Я ждал вас.

— А, Рашид! Добрый вечер. От Шакира есть письмо, — и, обернувшись к директору, добавила: — Махмут Гареевич, познакомьтесь — это лучший друг Шакира. Думаю, вы не откажете ему в просьбе.

Тихо переговариваясь, они вошли в театр. Директор сказал:

— Извините, я пошел. Мне надо встретить депутатов. Ваш гость в театре. А за остальное не беспокойтесь. Если не будет свободного места — мы вдвоем сядем на один стул.