Она подливала ему в граненую стопку, сама пригубливала и опять говорила и говорила. Серошапка выпивал, закусывал и терпеливо слушал, дожидаясь, пока она выговорится и он кое о чем ее спросит. Вера Иссаевна в общем-то ему нравилась. Чувствовалось, что женщина она добрая, отзывчивая, хотя и чересчур болтлива. С приговором суда Вера Иссаевна была несогласна.
— Сами посудите, — говорила она, вновь наполняя его стопку — Женичка за этой Четвериковой год ухаживал. Господи сколько она на этом вот диванчике, где вы сидите, пересидела! Сидят записи слушают… Вон его магнитофон на шкафу, я с тех пор его никогда не включаю. И гитара это его на стене, он когда запоет — заслушаешься… Да, и вдруг узнаем, что она поехала с Бутыровым в загс расписываться. Вот это его и подкосило. Они, значит, вечерним автобусом вернулись из райцентра а Женичка их на мостике и встретил. Вон на том мостике через канаву, — показала она в окно, — вы там проходили. И там у них все началось… Она, конечно, с подружками бежать а Женичка с парнями схватился… Их четверо было, а он один. А мостик-то узенький, сами видели, и еще перила сгнившие были. Это теперь новые поставили, а тогда чуть держались. Вот этот самый электрик Иванчук перила спиной выдавил и в канаву бухнулся. Руку, конечно, сломал, лицо на гальке поуродовал, его сразу в больницу забрали… Вот как все получилось… Они, конечно, выпимши после загса были, а Женичка трезвый… Но ведь и Четверикова виновата, разве не виновата? — спросила она Серошапку.
— Четверикова виновата, — согласился он. — Но драться не следовало.
— Разве я одобряю? Я к тому, что это любовь его довела — ответила Вера Иссаевна. И засокрушалась: — И кого полюбил, кого полюбил! Там, если б вы видели, смотреть не на что… Она на почте работает. Недавно захожу на почту, она одна сидит и людей никого нету. Я и говорю: «Как, Нина, живешь? Наверно, весело? А Женичка в тюрьме сидит…»
— В колонии, — поправил Серошапка.
— Нет, я сказала «в тюрьме», Так, представьте, она на меня посмотрела и заплакала. Заплакала и выскочила. И вот я теперь думаю: почему она плакала? Может, жалеет, что не пошла за Женичку? Так ей ведь рожать скоро… А муж у нее, этот самый Степа Бутыров, — лучше не спрашивайте! Каждый божий вечер в буфете возле бутылок ошивается… А все же я думаю, жалеет она…
Серошапка просидел у Веры Иссаевны часа три. Все терпеливо выслушал, просмотрел все фотографии, которые она ему показала: Моргунова принимают в пионеры, Моргунов держит на руках щенка, Моргунов возле бульдозера, Моргунов играет на гитаре… Наконец Вера Иссаевна выговорилась, и молча, без слов, заплакала. Пока она вытирала платочком слезы, Серошапка успел спросить то, ради чего-приехал: промывал ли ее племянник золото в школьные годы?
— А как же, конечно, что промывал, — ответила она, — У нас всегда старшеклассники на промывке работают. Кто хочет, конечно, а кто не хочет — так каникулы проводят. А Женичка всегда рвался работать, он белоручкой никогда не был.
— Молодец, — похвалил Серошапка, чтобы не вызвать у Веры Иссаевны никаких подозрений своими расспросами, — А где же он больше работал: на вашем Роговом или и на другие прииски ездил?
Вера Иссаевна на секундочку задумалась, как бы что-то соображала, потом сказала:
— И на Роговом был, и на другие ездил. И здесь, и там работал… Почему же ему не поработать, если не белоручка?..
— А вы не припомните, он на участке Медвежьем не мыл, от прииска Вольный? Я потому спрашиваю, что там у меня когда-то знакомые жили, теперь-то прииск закрыт, — схитрил Серошапка.
— И на Медвежьем мыл, и на Вольном, и здесь, почему ж ему не мыть? — не задумываясь, ответила Вера Иссаевна. Она не спускала с капитана глаз, и как только он открывал рот, желая что-то спросить, уже кивала, точно заранее угадывала его вопрос и знала, что ответить.
— И в школьные годы? — уточнил Серошапка.
— В школьные, в школьные… Или в десятом, или в девятом, а может, и в восьмом, классе… — пыталась припомнить она. И спросила: — А зачем вы интересуетесь?
— Да вот пришло на ум поинтересоваться, когда заработки больше были: тогда или теперь? Это я по собственной любознательности.
— Да как вам сказать? Почти одинаковые, — ответила Вера Иссаевна. — Женичка всегда хорошо зарабатывал…
Серошапка посидел еще немного, потом посмотрел на часы, поднялся и стал прощаться и благодарить за угощение. Тогда Веру Иссаевну снова прорвало: опять она заговорила о племяннике, просила не обижать его, просила передать ему гостинчик. И тут же, говоря, стала забрасывать в целлофановый мешочек консервные баночки, печенье в пачке, толкать туда еще какие-то сверточки и кулечки, заворачивать все это в бумагу, перевязывать шпагатом. В общем-то Серошапке не полагалось бы брать пакет для передачи заключенному, но он не осмелился отказать Вере Иссаевне.
Она вышла с ним на крыльцо и там, на крыльце, все еще продолжала говорить:
— Ведь если честно работать, то могут и досрочно освободить? Вот вы сказали, у него характеристики хорошие… Я так надеюсь на это, так надеюсь!.. Ведь могут освободить досрочно?
— Да, это возможно, — ответил Серошапка, наверняка зная, что Моргунова досрочно не освободят, наоборот — ему уготован больший срок наказания за давнее преступление, за хищение и сокрытие золота на участке Медвежий, о чем Вера Иссаевна пока не знала, хотя знала и подтвердила, что на Медвежьем Моргунов работал, рассеяв тем самым всякие его сомнения.
Об этом он не мог ей сказать — не хотел огорчать добрую женщину. Хотя в какую-то минуту подумал, что сказать следовало бы. Чтоб разбить ее неверное представление о племяннике. Совсем не такой он, каким она его представляет. Драка дракой, но в школьные годы он не только писал, как она говорит, душевные сочинения о природе, он уже тогда воровал и прятал металл. И все же не стал говорить ей этого — будет плакать, не будет спать. Придет время — сама узнает. Так пускай лучше не от него узнает.
С тем он и попрощался с Верой Иссаевной.
В понедельник Серошапка приехал в колонию. Не к восьми утра, как ездил недавно на службу, а часам к одиннадцати. Первым делом зашел на проходную, отдал надзирателю сверток, велел вручить его Моргунову. Потом пошел в здание администрации, заглянул в свой бывший кабинет, поинтересовался у молодого лейтенанта, как проходят первые дни службы. Оттуда отправился в культурно-воспитательную часть, посидел там, поговорил, рассказал, как ходил по тайге; вспомнил, как хорошо сейчас в тайге, прошелся по скрипучим полам в проходе меж столами, показывая, как хромал, когда натер ногу и вскочили волдыри. В комнату заглянул начальник охраны, капитан Сысоев. Серошапка позвал его и напомнил, что завтра к семи ноль-ноль Моргунов должен быть на аэродроме.
Так он провел время до обеда. Когда в зоне завыла сирена, извещая о перерыве, Серошапка покинул здание, отправился через проходную в зону. Ему нужно было повидать мастера Горбенко, из вольнонаемных, поговорить с ним и узнать, смогут ли в цехе сделать такой же формы письменный стол, как стоит в его кабинете, но вдвое меньшего размера. Такой стол, но меньшего размера, хотел приобрести его сосед по лестничной площадке, главный бухгалтер банка, и просил его помочь в этом деле. Поскольку он должен был вот-вот уехать на «материк», со столом неудобно было тянуть.
В зоне еще держались непросохшие после дождя лужи. После сирены изо всех цехов — столярки, пилорамы, сушильного — высыпал и потянулся в столовую народ, перепрыгивая лужи и обходя их. Капитан зашел в дощатую конторку, прилепленную к сушильному цеху, куда обычно во время перерыва сходились вольнонаемные. Однако Горбенко в конторке не было. Кто-то сказал, что он еще в цехе.
Серошапка вышел на воздух и стал прохаживаться возле конторки, ожидая Горбенко. За время, пока он был в конторке, зона опустела — огромная столовая приняла сразу всех едоков. Походив минут десять и не дождавшись мастера, Серошапка пошел искать его в столярку. Но в цехе Горбенко тоже не было. Он прошел из конца в конец весь цех, забаррикадированный здесь и там пиломатериалом, стульями, столами, этажерками, и, никого не встретив, повернул назад, собираясь уходить. И вдруг услышал какой-то говор и смешок, донесшийся из-за штабеля полированных столешниц. Он свернул к столешницам посмотреть, Кто там укрылся и почему укрывшиеся не на обеде. И остановился, услышав голос Моргунова.
