Если же случалось, что Репелётыне попадала в село, она тоже поселялась в доме Калянто, и его вторая жена стелили ей самые мягкие шкуры, угощала самой вкусной едой и обращалась с нею ласково и сердечно, как и сам Калянто. В селе все знали, что у Калянто две жены, что старшая жена ездит к нему в гости и что сам он ездит в гости к ней и взрослым сыновьям. Иначе Калянто поступать не мог. Он жалел свою старую жену, передавал ей с оказией в тундру крупу и сахар, галеты и чай, а иногда даже конфеты. И, честно говоря, не понимал, почему он должен отказаться от старой Репелетыне и забыть ее.
Выходило же, что он должен забыть, потому что двоежёнство осуждалось. Слушая на районных совещаниях горячие речи ораторов по вопросам морали и быта, Калянто смущался и прятал в пол глаза. С одной стороны, он соглашался с ораторами, считая, что мужчине Достаточно иметь одну жену и одну семью, а с другой — ему было совестно отказываться от Репелетыне. И получалось, что коммунист, председатель колхоза Калянто вместо того чтобы бороться за мораль, сам нарушал ее. Было от чего чувствовать себя неловко на совещаниях и было от чего опасаться Барыгина.
Вторым его грехом был дом, на который он сейчас навесил тяжелый замок. Нет. Калянто был не против, чтобы люди ставили в домах кровати, стулья и столы и покупали разную посуду. Наоборот, он охотно снаряжал в райцентр вельботы за мебелью для магазина и не раз перед началом сеанса выходил на клубную сцену и говорил народу так: «Почему плохо мебель покупаете? Вы аванс хороший получили, а в магазине один стол уже два года стоит, скоро развалится. Надо купить стол, стулья надо купить. Магазин тоже план имеет, а план надо выполнять». После таких обращений мебель мгновенно разбирали, и Калянто снова снаряжал в райцентр вельбот. Но сам он мебели не покупал. Не потому, что жалел денег, — просто и он, и жена, и сын Андрей любили спать на полу и есть на полу, и не из тарелок, а из деревянного корыта.
Об этом его втором грехе в районе тоже не ведали. От разоблачения спасал замок. Он появлялся на дверях дома за несколько часов, а то и минут до приезда начальства, так что ни один еще начальник не переступил порог его дома и не узрел собственным, оком, что дом пуст, как надутый воздухом нерпичий пузырь.
Но, повесив замок и оградив свой дом от появления Барыгина, Калянто полностью не успокоился. Он не очень-то поверил словам Кима-агитатора, будто Барыгин едет лишь за тем, чтобы провести собрание. Не прознал ли он про случай в седьмой бригаде? Если так, то Калянто всыплют по первое число. Могут и на бюро райкома вытащить. Но откуда бы ему узнать о том, что случилось в седьмой бригаде?
А случилось это в начале апреля, когда дули пурги и тундру прихватил гололед. Да, тогда дули пурги, стеклом затянулись снега, а в стадах начался отел. И он, Калянто, поехал с бухгалтером Чарэ к Кривой Скале, где должны были телиться важенки седьмой бригады.
Калянто всякий раз плевался, вспоминая дорогу к Кривой Скале. Сто километров их гнала в спину пурга, еще сто километров голого скользкого льда, потом тридцать километров глубокого по пояс, снега. До Кривой Скалы они добрались, чуть живы. Потом двое суток бродили по расщелинам и низинам в поисках стада, да так и не нашли. Пришлось ехать дальше, в пятую бригаду — еще двести километров по такой же дороге, но уже без харчей. Три собаки дорогой пали, остальные еле дотянули до яранг. И лишь через две недели, вернувшись в село, Калянто узнал, что в седьмой бригаде погиб почти весь молодняк, а с ним и половина стельных важенок.
Он узнал это от самого бригадира Акачу. Тот бросил стадо и примчался на нартах в село сообщить эту страшную весть.
Когда Акачу вошел в его кабинет, синий от мороза, сгорбленный, постаревший на десять лет, Калянто сразу понял, что случилась беда. Пошатываясь от усталости, Акачу подошел к столу, рухнул на стул и завыл. — «Если мужчина плачет, значит большая беда, — сказал ему Калянто. — Что случилось? Говори».
И Акачу рассказал. Они были совсем близко от Синего Камня, когда налетела пурга, повалила оленей. Как раз тогда и начался отел. Молодняк замерз на льду, заметенный пургой, замерзли важенки, многие не успели отелиться. «Так, — сказал, холодея, Калянто, выслушав сбивчивую речь бригадира. — Почему же ты пошел туда? Разве ты забыл свой маршрут? И разве ты не знал, что Синий Камень — голодное место для оленей?» — «Знал», — тяжко вздохнул Акачу. «Так почему ты пошел к Синему Камню?».
Запинаясь и вздыхая, Акачу стал рассказывать. Пастух Турилькот видел плохой сон, он вызвался погадать на оленьей лопатке и узнать, стоит ли им идти к Кривой Скале. Погадав, они узнали, что надо идти к Синему Камню, иначе их ждет беда.
«Мы тебя снимем с бригадиров. Тебе нельзя доверять стадо», — твердо сказал Калянто. «Да, меня надо снять. Я плохой бригадир», — нагнул голову Акачу и снова зарыдал в голос.
В тот же день две упряжки вышли к Синему Камню. На одних нартах — Акачу, на других — Калянто и бухгалтер Чарэ. Пурга улеглась, свежий весенний снег, задубелый на морозце, прикрыл гололед. В круглом голубом небе весело катилось круглое красное солнце, прогревало спину сквозь кухлянку, обещало близкое таяние снегов и теплое лето впереди. Но ни солнце, ни тепло не радовали Калянто. С каменным лицом ходил он по белой искристой равнине, считал каждый бугорок под снегом: большой — важенка, маленький — трупик олешка. Большой — маленький, большой — маленький…
Вечером всех пастухов с женами позвали в ярангу Акачу. Чара подвел итог: погибло пятьсот шестьдесят оленей. Двести десять важенок и триста пятьдесят оленят. Пастухи сидели как на похоронах.
«Бригадира мы снимем, — сказал Калянто, — Снимем и в район сообщим. Пусть ему в районе суд делают».
И тогда вдруг разом завыли женщины — все до одной, кто был в яранге. Завыли так, что у Калянто заломило в ушах.
Он не выдержал — вышел из яранги, побрел к стаду, лишь бы не слышать надрывного плача. Его догнал бухгалтер, «Зачем будешь в район сообщать? — спросил Чарэ. — В других бригадах отел хороший, пошлем в район общую сводку… Зачем людей обижать? Они сами крепко страдают». Калянто долго думал. Потом сказал: «Пусть будет так. Скажи им, чтоб перестали выть и не болтали языками».
Они уехали с Чарэ в село, и ни один человек, кроме них, не узнал о беде в седьмой бригаде.
Теперь Калянто прикидывал так и сяк, и получалось, что Барыгин никак не мог прознать об этом случае.
«Нет, не знает Барыгин, — думал Калянто. — Если бы знал, давно прокурора прислал».
Укрепившись в такой мысли, Калянто передумал идти в ледник и повернул назад, к берегу. Уж лучше ему заняться разгрузкой, чем носиться туда-сюда по селу: за работой меньше ненужных мыслей в голову лезет.
Для полной характеристики Калянто следует добавить одну деталь: председатель колхоза был неграмотным, хотя, не в пример Киму-агитатору, понимал толк в буквах и умел отличить написанные слова от беспорядочных закорючек, которые однажды подсунул ему Ким под видом заявления. Калянто довольно успешно осилил первый класс индивидуального обучения у Нины Павловны, учительницы местной школы, но дальше учиться не стал, потому что как раз в то время благополучно разрешалась проблема с его подписью.
Дело в том, что как ни силился Калянто одинаково выводить свою подпись на денежных документах, подпись всякий раз получалась не похожей на образец, хранившийся в районном банке, и банк частенько не принимал документы, из-за чего задерживалось поступление денег в колхозную кассу. Однажды вконец отчаявшемуся Калянто пришла счастливая мысль: попросить; своего соседа, искусного костореза, изобразить его подпись на куске резины, наподобие колхозной печати. Резиновая подпись удалась на славу. С тех пор, уже лет пять, Калянто пришлепывал эту резину на все бумаги и горя не знал.
К чести Калянто нужно заметить, что неграмотность не мешала ему быть хорошим хозяином. Он держал в голове все стада, всё вельботы и всех зверей, добываемых на земле и в океане Калянто совершал в уме сложнейшие хозяйственные подсчеты и нередко ставил в тупик бухгалтера Чарэ с его арифмометром. Ни от какой тяжелой работы он не отлынивал, а впрягался в нее вместе с другими колхозниками: если шел на вельботе за морским зверем, то становился бортовым стрелком и по нескольку часов не выпускал из рук карабин; если ехал во время отела в бригады, то не спал сутками, как и прочие пастухи, принимая и обхаживая молодняк, а попадал зимой на охотничий участок — ставил капканы вместе с охотниками.
