— А не брешешь? — с сомнением спросил Кузьма, оставив ящик с консервами. — И что же, корова вырастет до мамонтовой величины?

— До мамонтовой величины, быть может, и не дорастет, но молока будет давать много и такого, что мы даже представить себе не можем! — закончил Андрей и победно посмотрел на своего товарища.

Кузьма снова взялся за ящик и начал перебирать консервные банки, пытаясь разгадать их содержимое за загадочными буквами и цифрами, выбитыми на жести.

— Ну ежели так… Ежели ты говоришь хоть половину правды, то это такое дело… — бормотал Кузьма, — Такого и впрямь никогда не бывало…

— Вот то-то и оно! — торжествующе произнес Андрей, принимаясь помогать товарищу. — А ты утку пожалел!

— Да не утку мне жалко, — виновато сказал Кузьма. — Мальчонку! Как он смотрел! Хотя… впрочем… и утку тоже!

— Ну что делать? — пожал плечами Андрей, — Придется с этим мириться.

— С детскими слезами? — Кузьма удивленно глянул на Андрея, словно видел его впервые. — Да как ты можешь говорить такое?

Андрей вынул банку и стал рассматривать символы на донышке.

— Кажись, это то, что нам надо. — Он подал банку Кузьме. — Свиная тушенка.

— Нет, ты мне не ответил, — сказал Кузьма, отстраняя консервную банку.

— На что не ответил?

— Насчет детских слез.

— Да брось ты! — махнул рукой Андрей.

Он разыскал пакет из плотной коричневой бумаги с гречневой крупой и поставил рядом с тушенкой.

— Вот что нам надо для хорошего сытного ужина.

Кузьма пристально посмотрел на товарища, понял, что у того сейчас нет охоты продолжать разговор.

«Значит, осознал, — подумал Кузьма. — Дошло до его нутра, что поступил по-скотски…»

Но пока он ставил на синее тугое пламя бензинового примуса «Шмель» кастрюлю с водой, пришли другие мысли, от которых стало неуютно и зябко. А подумалось вот о чем. Случись так, что рядом не оказалось бы мальчика с его укоряющими, полными слез глазами, заметил бы он сам, Кузьма, что Андрей убил утку-наседку, лишив птенцов материнской защиты? Неужто посчитал бы все это само собой разумеющимся, вполне естественным в краю непуганых птиц? Кузьма слышал это выражение из уст одного бывалого человека, который хвастался тем, как на острове Врангеля бил линяющих гусей просто палкой, пока не уставала рука. Почему, когда видишь такое обилие птицы, всякой живности, в голову прежде всего приходит мысль о том, что все это можно убить, сварить и съесть? Что все это не просто ходит, ползает, плавает и летает, а еще может источать сладкий аромат из кипящей кастрюли, из самодельной жаровни, а то и просто железного шомпола, приспособленного в качестве походного вертела?

Кузьма осторожно ссыпал крупу в закипевшую воду, мельком вспомнив, что вообще-то ее следовало сначала перебрать и промыть.

Андрей убрал ружье за наваленные в палатке рюкзаки и мешки и, громко вздохнув, сказал:

— Интересно, что теперь думает о нас мальчик?

— Что думает? — сердито отозвался Кузьма, прислушиваясь к булькающей кастрюле. — Думает: вот пришли варвары, дикари, и еще неизвестно, чего можно от них ожидать. Лучше держаться подальше… Вот о чем думает мальчик.

Андрей вытащил складной походный нож с широким стальным лезвием и взрезал жесть консервной банки с с такой легкостью, словно она была бумажной. Нож — это его гордость. Это изделие умельцев, хорошо разбирающихся в марках стали и понимающих, как ценится такой нож в походных условиях.

Кузьма взял банку и вытряхнул тушенку в закипевшую воду.

По палатке распространился дразнящий дух свинины, щедро сдобренной перцем, лавровым листом и другими специями.

Последние десять лет Кузьма провел, как говорили бывалые геологи, «в поле». Хотя это были не поля в том смысле слова, которое употребляется для обозначения пространства земли, засеянного культурными растениями, а тайга или тундра. Он нанимался рабочим к геодезистам, к нефтеразведчикам и даже к ихтиологам, с которыми прошел по течению великой чукотской реки Анадырь от ее верховьев до лимана. В окружном центре Кузьма осел, получив однокомнатную квартирку в новом пятиэтажном доме, выстроенном на берегу, над причалами Анадырского порта. Но летом продолжал жить в походных условиях и по-прежнему любил сладкий миг тундровой трапезы, когда на костре или примусе закипал котелок, распространяя вокруг себя знакомые, быть может, кому-то и приевшиеся запахи консервов, но для Кузьмы имеющие особую, можно даже сказать, прелесть.

Он тоже порой бил утку, не брезговал и журавлем, если был уверен, что на многие сотни километров нет охотинспектора или другого карающего или осуждающего глаза. В те славные времена, когда охота на Чукотке не ограничивалась, он мог в азарте настрелять в один длинный весенний день до сотни гусей. Тогда как-то не думалось об охране природы, да и такого понятии не было среди тех, кто наблюдал перелеты тысячных стай гусей, уток и другой пернатой живности над чукотской тундрой. Из округа, из районных центров прилетали на вертолетах, приезжали на гусеничных вездеходах, тракторах вооруженные буквально до зубов охотники. Весело и шумно было в весенней тундре. Грохот выстрелов и рев моторов заглушал птичий звон, если не считать коротких утренних часов, когда лагерь еще погружен в тяжелый, тягучий сои. Тогда, выходя из палатки и слыша чириканье мелких пичужек, тревожный гусиный крик и утиное кряканье, Кузьма дивился живучести природы, и в глубине усыпленного охотничьим азартом разума пробуждалось странное, незнакомое чувство, удивлявшее своей неуместностью.

А потом начались разговоры об охране природы, о том, что надо беречь и зверей и птиц, численность которых, как утверждали знающие люди, заметно сократилась за время бездумной и неограниченной охоты. Следом грянули и строгие законы. Поутихло в тундре. В уши ударила оглушительная тишина, в которой сначала робко, а потом все громче заговорили птицы, зажурчали ручьи, зашелестела выросшая на обочинах вездеходных следов трава. И если раздавался где-нибудь выстрел, то это был вороватый выстрел пугливого браконьера.

Больше так называемой организованной охоты в тундре не было. Но оставались геологи, всякого рода экспедиции, и люди в них имели огнестрельное оружие, которое отнюдь не ржавело в чехлах. Били и гуся, и утку, и даже отколовшегося от совхозного стада оленя, и это считалось у них делом обычным. И, быть может, если бы поблизости не оказалось тундрового мальчика, то сегодня в их кастрюле варилась бы утка…

Андрей вытащил из багажа две алюминиевые тарелки, такие же алюминиевые легко гнущиеся ложки, хлеб, сливочное масло, сахар, банку клубничного конфитюра, разложил все это на нераспечатанном деревянном ящике с кабачковой икрой.

Кузьма снял варево и вместо него поставил на гремящее пламя заранее приготовленный чайник с чистой, тундровой водой. Он знал, как прекрасен чай из такой вот воды, взятой из прозрачного ручья, в котором еще чувствовался дух нерастаявшего снежника.

Облизнув ложку, Андрей одобрительно сказал:

— Ничего, есть можно.

— А что? Варево как варево. Готовится просто, а питательность колоссальная.

— Поглядим, — задумчиво проронил Андрей, опуская ложку поглубже в кастрюлю.

— Глядеть тут нечего, — проворчал Кузьма. — Проверено не один раз.

— Но, надеюсь, завтра будет другой обед? — с намеком спросил Андрей.

— Если тебе хочется разносолов, — сердито заметил Кузьма, — можешь сам варить. Кстати, я ведь не повар, а сегодня взялся так, по доброй воле.

— На одних консервах мы с тобой долго не протянем, — проговорил Андрей после недолгой паузы.

— На что ты намекаешь?

— Неплохо бы к оленеводам сходить, свежим мясом разжиться…

— Ну это как раз проще всего, — сказал Кузьма.

Он по опыту знал, что оленеводы всегда охотно делились свежим мясом.

— И еще, — продолжал Андрей, — по-моему, речка эта рыбная…

— Ты думаешь? — встрепенулся Кузьма.

— Что-то там плескалось, — Андрей кивнул в сторону потока, — Если сеточку поставить, то на уху наскрести можно.