— Гражданин Мелленберг! — возвысив голос, строго произнес Жуков. — Вы арестованы!

Мелленберг не спеша запряг собаку, выпрямился и с недоумением взглянул на Жукова.

— Что ты сказал?

— Ты арестован! — повторяй Говоров. — Собирайся! Пойдешь в тюрьму.

— За что? — еще больше удивился Мелленберг.

— Как за что? — вскинулся Говоров. — За то, что ты немец.

Арест Мелленберга взбудоражил весь Улак.

Родичи жены пришли в сельский Совет. Кто-то видел, как Кэлы сопровождал арестованного, когда его вели под конвоем. Но этому случаю Говоров даже держал в руках револьвер.

По селу пополз слух, что Мелленберг заслан сюда гитлеровской разведкой задолго до войны, чтобы успеть глубоко внедриться в среду советских людей.

Молва обрастала все новыми и новыми подробностями: Мелленберг, оказывается, специально устроился на полярную станцию, чтобы быть в курсе метеонаблюдений. Эти ценные данные он якобы намеревался передавать ближайшим здесь, на Дальнем Востоке, союзникам Германии — японцам. Вот только каким образом он собирался это делать, оставалось пока загадкой.

Долго думали, как быть с его детьми, школьниками Надей и Володей. На их счастье, кто-то из учителей вспомнил сталинскую формулу; сын за отца не отвечает. Детей оставили в школе, хотя для них наступили воистину черные дни: их теперь все называли детьми шпиона.

А тем временем Мелленберг сидел в собственноручно построенной камере. Родственники жены время от времени навещали его, подкармливали, старались подбодрить, но, похоже, Мелленберга ничто теперь не интересовало, кроме собачьей упряжки. Тесть заверял, что с собаками все в порядке, он их хорошо кормит, но вот полярникам приходится худо — они сами ездят за льдом, колют уголь и топят печи.

Многие в Улаке поражались коварству и изобретательности фашистов: надо же додуматься заблаговременно заслать шпиона на далекую Чукотку и женить его. К тому же на чукчанке! На родственников Мелленберга тоже стали смотреть с опаской, словно те заболели какой-то заразной болезнью.

В ярангах только и толковали о Мелленбергах, а Говоров с Жуковым ходили в героях. Они послали депешу в район, в залив Лаврентия, и ждали распоряжений.

Мелленберга по очереди охраняли работники полярной станции и школьные учителя. Но это было хлопотно — ведь приходилось часами стоять на холоде, на ветру.

Через месяц решено было допустить арестованного к работе.

Жуков объяснил это тем, что враг должен трудиться, чтобы не есть даром хлеба.

В первые дни ограниченной свободы Мелленберга сопровождали добровольные конвоиры. Когда немец снова запряг свою упряжку и наладил нарты, чтобы поехать на другой берег лагуны за пресным льдом, жители Улака вышли из своих яранг поглазеть на шпиона.

Толпа молча провожала отъезжающего Мелленберга и его конвоира, учителя физики Григория Недовесова, вооруженного охотничьим дробовиком шестнадцатого калибра. Пока «шпион» возился с упряжкой, учитель стоял неподалеку от нарты, строго поглядывал то на арестованного, то на путающихся под ногами ребятишек и время от времени грозно покрикивал:

— А ну, марш отсюда!

Наконец парта скрылась за первым сугробом, и кто-то в толпа произнес:

— Вот увидите: тюкнет Мелленберг учителя остолом[3] и укатит…

— Куда укатит? — возразил другой. — Кругом тундра.

— В тундру и укатит. Потом — ищи его.

Основания для таких опасений были: Мелленберг был здоров и обладал огромной физической силой. При нужде он мог запросто справиться с хлипким учителем, даже не прибегая к остолу.

Люди не расходились, подогреваемые разного рода предположениями.

Примерно через час на льду лагуны показалась собачья упряжка. Кто-то сбегал на биноклем. В бинокль было хорошо видно, что за нагруженной нартой идут двое — арестованный и его конвоир. Для одних такой поворот дела был явным разочарованием, другие свободно вздохнули, когда упряжка со льдом подкатила к домику полярной станции.

Недовесов отрапортовал Говорову по-военному о благополучном возвращении и с явным облегчением вручил ему дробовик.

Мелленберг, не обращая внимания на всю эту церемонию, принялся разгружать нарту, складывая лед на крышу кухни, чтобы бродячие собаки не обмочили его. Затем принес угля ко всем печкам, нащепал растопку из тарных ящиков и молча отправился в свою тюрьму, сопровождаемый на этот раз лишь несколькими любопытными. Даже ребятишек подле него было куда меньше, чем часа три назад.

В тот вечер никакой охраны возле тюрьмы не было, да и дверь почему-то не заперли. К Мелленбергу тайком пробралась жена и дети.

Володя, старшин, учившийся уже в четвертом классе, пытливо поглядывая на отца, осторожно спросил:

— Ты вправду шпион, папа?

— Нет! — резко ответил Мелленберг, нарезая острым охотничьим ножом итгильгын, неслыханное лакомство в зимнюю пору — китовую кожу с салом.

— Почему же тогда тебя посадили?

— Потому что я немец! — хрипло ответил Мелленберг и вдруг с горечью подумал: «Какой же я немец, если всего-то немецкого лишь фамилия. Ни языка, ни своих предков не знаю… Вырос в приюте, толком нигде не учился. Здешние чукчи куда образованнее, они ведь ходили в ликбез, а меня туда не пустили, решив почему-то, что европеец должен непременно быть грамотным…»

Но эти мысли, как птичья стая, быстро пронеслись в его мозгу и улетучились; в сознании остались лишь насущные заботы о больной Мину, о детях.

— Дома жир есть?

— Жир есть, — ответила Мину, — Вчера брат добыл лахтака, поделился и жиром и мясом.

— Хорошо, — протянул Мелленберг и погладил по голове мальчика. — Как учишься?

— Стараюсь, — ответил Володя.

— А ты, Наденька? — обратился он к дочери.

Надя Мелленберг была очень красивой девочкой. Она ничего не ответила, но из ее больших голубых глаз вдруг полились слезы.

— Не плачь, не плачь, дочка, — дрогнувшим голосом произнес Мелленберг. — Все будет хорошо. Только учись. Будь грамотной. Помогай маме.

Снаружи послышались шаги, отворилась дверь, и вместе с морозным облаком в камеру ворвался Жуков.

— Немедленно покиньте арестованного!

Бедной Мину с детьми пришлось повиноваться. А как хотелось Володе рассказать отцу о школьном происшествии, когда и его, и сестру хотели исключить из пионеров и даже склоняли к тому, чтобы они отреклись от отца, и ставили в пример русского пионера Павлика Морозова, который выдал своего папу, кулацкого пособника, и тем заслужил славу.

Со временем интерес, к немецкому шпиону настолько ослабел, что люди стали опять сомневаться: действительно ли он такой искусно замаскированный агент, как это утверждали Жуков и Говоров?

А арестованный все больше пользовался свободой, он полностью вернулся к исполнению своих многочисленных обязанностей на полярной станции. Из района приезжал следователь, допрашивал Мелленберга, но толком ничего от него не добился и посоветовал, на всякий случай, до начала навигации держать немца под стражей.

Поговаривали даже, что порой Мелленберг, под покровом ночи, особенно в пуржистые темные часы, тайком пробирался в свою ярангу, а утром возвращался в тюрьму.

Немцев отогнали от Москвы, все чаще радостные вести доходили до Улака. Карту, на которой была нанесена линия фронта, снова открыли для всеобщего обозрения.

У жителей Улака появилось даже нечто вроде особого предмета гордости — как-никак, а у нас все же был свой немец. Как знак некоей причастности к большой войне, которая шла за многие тысячи километров от нашей Чукотки. Но еще продолжалась блокада Ленинграда, а многие улакские учителя были родом из этого города и, естественно, тревожились о судьбе своих близких, родных.

Продовольственное снабжение в Улаке заметно ухудшилось: подходили к концу запасы муки, сахара, чая. Табак почти пропал.

Ожидали парохода с американскими товарами. Он шел из Сан-Франциско прямым ходом в Улак, а отсюда уже должен был развезти товары по отдаленным селениям полуострова.