Через полчаса она вышла из ванной комнаты с густо намазанными ресницами и блестящими глазами. Встретили ее так, будто ничего не случилось. Только Лариса сидела надутая и вскоре отправилась спать.

Полина пила ликер, коньяк, смеялась, плясала русскую, а потом все танцы подряд с Дорофеевым. И в шесть часов вместе с ним ушла.

Вечер накануне отъезда в командировку Полина провела у Майи. Игорь Михайлович, закрывшись в кабинете, писал какой-то доклад, Лариса уехала к репетитору, а они пошли на кухню пить чай. Кухня у Синяевых была большая, как комната, вся в розовом кафеле, на полках — сверкающая медная посуда, на шкафчике, в ряд — пустые бутылки из-под заграничных вин.

— Этих в прошлый раз не было, — сразу заметила Полина.

— «Бордо». Финны приезжали, принесли, а это вот «Божоле», тоже французское. Ничего особенного, обычное сухое, не лучше нашего «Цинандали».

— Боже, лей «Божоле», не жалей, — продекламировала Полина;

— Тоже в поэзию ударилась? Смотри, дурные примеры заразительны. Кстати, как он там, твой гений?

— Нормально, — пожала плечами Полина. — Работает, пишет.

На самом деле она ничего про Евгения не знала, он с самого Нового года исчез и не звонил. Пару раз она сама набирала его номер, но подходила мамаша, и Полина клала трубку. Как-то в конце января она встретила на улице Петю Кожина, и тот сообщил, что Евгений ушел из звериной «скорой помощи».

— И где же он теперь? — спросила Полина.

— Служба для него — вопрос сто тридцать второй. Он поэт. Его дело — писать стихи, — высокомерно ответил Петр. Сам он уже второй год работал проводником на поезде «Ленинград — Свердловск», но Евгений утверждал, будто Петя очень крупный философ, блестящий ум. Пишет эссе, максимы и афоризмы. В Полининой голове все это как-то не укладывалось…

— А как у тебя с Дорофеевым? — Майя Андреевна налила себе вторую чашку чая.

— Никак. Уехал в свою столицу, и слава богу. Я его не хочу. И уж тем более не люблю. Понятно?

— Нет, не понятно! Да очнись ты! В нашем возрасте смешно требовать какой-то там безумной любви! Чуть не с первого взгляда. Союз двух взрослых, симпатичных друг другу людей…

— Ага! Брак по расчету, да? По-твоему, раз он профессор, так я уж и должна за ним бежать, как бобик? Сама в своего Игоря, небось, до сих пор влюблена, а как другим, так, видите ли, «союз двух взрослых»…

— Да, влюблена, — перебила Полину Майя, — да, мне повезло. Только ведь везение-то не просто так дается, а заслуживается. Я это свое семейное счастье, если на то пошло, каждый день строю. Даже собственную любовь к Игорю — тоже строю. И охраняю.

— Это от кого же?

— Не от соперниц, не волнуйся. От самой себя. Господи, до чего ты бестолковая! И инфантильная. Думаешь, просто — сохранить в себе такую любовь, живя с человеком рядом двадцать лет, видя все недостатки?

— Если видишь недостатки, это уже не любовь. В общем, так: строить любовь с профессором Дорофеевым я не собираюсь, хоть повесь! Пускай он там лауреат или кто. И встречаться больше не буду, так и передай, чтобы не приезжал и не звонил попусту.

— Ну и дура. Вот скажи, для чего ты живешь? Для кого? Кому от этого тепло?

— Греть твоего Севочку не собираюсь.

— Мне тебя просто жалко! Ты себя знаешь как ведешь? Как женщина легкого поведения…

— Ну и пусть! А объявится твой профессор, так ему и скажи: дескать, не угодил!

Полина улетала следующей ночью. Вылет задерживался, она слонялась по зданию аэропорта из конца в конец. Высоко, под самой крышей, урчали голуби, бог знает как залетевшие сюда. На запертом киоске «Союзпечати» дремал черный кот.

Полина нашла работающий буфет, выпила две чашки черного кофе, потом направилась в автомат и позвонила.

«Разбужу бабку, и черт с ней!»

Но трубку снял Евгений.

— Привет! — сказала Полина. — Что новенького?

— Полнолуние, — радостно ответил он. — А у тебя?

— У меня? Как всегда — полный порядок.

— Знаешь, кто ты?

— Ну?

— Ты Мария.

— Какая еще Мария?

— Которая не Марфа. Ладно, не суть, когда-нибудь объясню. Я вот сейчас глядел в окно на луну и сочинил одну штуку.

— Давай! — велела Полина.

Стихи были странные — о том, что луна движется не по орбите, а летает в небе, как хочет. Вроде бабочки.

— Здорово, — сказала Полина, когда Евгений замолчал.

— Нравится? Тогда я этот стих посвящаю тебе. Войдешь в мировую литературу… Хотя я тебе один уже посвятил, а ты даже спасибо не…

По радио объявили посадку на Полинин рейс.

— Спасибо за оба! — крикнула она. — Ну, салют! Я полетела. Я из аэропорта звоню. Ты сейчас ляжешь спать, проснешься, а я уже в Сухуми… Не знаю… Через месяц… Напишу…

Когда самолет набрал высоту, оказалось, что небо уже светлеет. Но луна была еще хорошо видна. Большая, полупрозрачная, она летела за самолетом. Как ночная бабочка.

«…В гостинице «Абхазия», конечно, комфорт и шик с видом на море, но вчера пришлось перебраться к Тамаре. Во-первых, завод черт-те где, каждый день два часа добираться, во-вторых, ей надо ехать в Тбилиси на конференцию, а Люлек — это ее муж — попал на пятнадцать суток. Вообще-то он не сам попал, а мы его посадили с Люськой, Тамаркиной приятельницей, потому что с таким отцом страшно оставить ребенка: каждый день пьян в сосиску, притаскивает домой всяких гопников, а девочке уже четырнадцать лет. Вот где горе-то! Девчонка хорошая, тихая, учится в музыкальной школе, так этот подонок среди ночи сядет за пианино — и ну играть «Катюшу», никому спать не дает. Тамара говорит: «Не могу ехать, боюсь за Аленку», а на конференции ее доклад. Я ей говорю: бери развод, гони его к чертовой бабушке! Ну, мы с Люськой пока что написали заявление, отнесли участковому, и его забрали. Таких вообще надо лишать родительских прав! Теперь я живу с Аленкой, а…»

— Ничего не понимаю, — сказал Игорь Михайлович, — какая Тамара? Какой Люлек?

— А что понимать? Обычные Полинкины штучки. Она же в любой командировке заводит себе лучших друзей, а те потом каждый год проводят у нее отпуск с тремя детьми, собакой и столетней бабушкой. В промежутках она шлет им посылки. Своего рода хобби. А Люлек — это такая миниатюра. Юмористическая. Высоковский исполняет. Помнишь, по телевизору? Пьяница из вытрезвителя: «Люлек, ты меня слышишь?»

— Не помню, — покачал головой Игорь Михайлович, — а ты просто ревнуешь.

— Я?! Кого? Почему?

— В силу особенностей характера. Ревнуешь Полину к ее новым друзьям. Ты ведь ее всегда ко всем ревнуешь, не замечала? Вообще ты к ней довольно сложно относишься.

— К Полинке? — удивилась Майя Андреевна. — Делать мне больше нечего — ее ревновать. Почему-то тебе хочется говорить мне… колкости. Что-нибудь случилось? Ты себя плохо чувствуешь?

— Не выдумывай. Читай про своего… Люлека, а я лучше пойду, посмотрю «Неделю». И поставь чайник.

Он ушел в кабинет, а Майя Андреевна, порывисто вздохнув, принялась читать дальше. Полина сообщала, что море и горы выглядят очень красиво и зимой, а также, что в Сухуми замечательно варят кофе:

«…Я облазила все кафе и другие торговые точки и нашла, где самый крепкий. От Тамариного дома далеко, но ты ведь меня знаешь: бешеному кобелю семь верст не крюк…»

Майя Андреевна отложила письмо и пошла ставить чайник. Вернулась и снова взялась за чтение… Делать ей там, что ли, нечего? Полина зачем-то подробно описывала экскурсию в обезьяний питомник, где ее потряс гамадрил-вожак. «Представь себе, пищу он раздает сам, сперва — любимой жене, а уж потом другим, согласно им же и установленной иерархии. Экскурсовод рассказывала, что несколько лет назад поставили эксперимент: отсадили такого вождя в соседнюю клетку и давай у него на глазах кормить его стадо. Без всякого порядка, кто смел, тот и съел. Любимая жена или самка с детенышем могли получить кусок последними, зато какой-нибудь нахальный племянник, который при вожаке и не высовывался, хватал все в первую очередь. Зверь, глядя на эти безобразия, сперва рычал, тряс прутья клетки, потом впал в столбняк, перестал есть, и в конце концов его хватил инфаркт. Представляешь? До чего сильное чувство — самолюбие! Получается, даже если обезьяну не уважать, так она и жить не захочет. Самолюбие, выходит, сильнее, чем инстинкт самосохранения. Вот мне сразу и стало понятно, почему Тамаркин Люлек вечно буянит, — его заело, что Тамара зам главного технолога, а он такелажник без образования. То-то он, чуть что, орет: «Я — рабочий! Мы матценности производим, а вы только бумажки перекладываете!» На работе, значит, ты начальник, я дурак, зато уж дома — я начальник, ты дурак! И по морде! Смотрела я на этого гамадрила, слушала экскурсоводшу и думала: никто, ни один, наверное человек своих ошибок искренне признать не может. В принципе! Как это он скажет: «Я дерьмо»? Что ты? Это же себя не уважать! Да лучше Сдохнуть; как тот обезьян. Нет, мы если и скажем когда вслух о себе плохое, в душе-то все равно знаем — есть оправдание, иначе поступить — ну никак не могли. Да. А Тамарке я прямо сказала: гнать такого мужика, а не тютькаться. От дурака хоть полу оторви, да уйди…»