Она стояла лицом к парапету Мойки. В громадной черной полынье плавали дикие утки. Восемьдесят девять штук. Большинство селезни. На той стороне, у замка, дети, скопившись у воды, кидали уткам хлеб. Над полыньей с возмущенными криками носились чайки.

У Полины замерзли ноги.

— И все-таки Леонтьев прав! — услышала она и обернулась. Те и не думали расходиться. Евгений ораторствовал, размахивая руками, девица с томным видом слушала, время от времени смахивая снег с непокрытых волос. «Довыпендривается до менингита», — злорадно подумала Полина. Бородатый в дикой шапке глядел в сторону, ему Женькина болтовня, видать, уже надоела.

Полина закусила губу и медленно пошла к Садовой. Три раза оглянулась — Евгений все «выступал». К остановке приближался автобус. Высокий парень в очках заторопился, побежал и толкнул Полину. Она выругалась. И тут же услышала:

— А еще называется женщина! Совсем уж стыд потеряли.

Пенсионер с собачонкой на поводке гневно смотрел на нее, жуя сизыми губами.

— А ты жучку убери! Запоганили весь город! — вдруг закричала Полина. — Ступить некуда! Куда милиция глядит?!

Прохожие оборачивались. Девочка с пустой птичьей клеткой так и шарахнулась в сторону. В круглых ее черных глазах был ужас.

— Ты что скандалишь? — рядом стоял запыхавшийся Евгений. — Я туда, сюда… А она тут устраивает уличные беспорядки.

Старик со своей шавкой опасливо заковылял через улицу.

— А катился бы ты… — медленно сказала Полина, глядя прямо в улыбающиеся глаза Евгения, — тоже мне… интеллигент… Вести себя не умеешь! Не представил, ничего… Женщина его на морозе два часа ждет, а он: а-ля-ля-тополя, распелся, как тетерев, размахался..

— Это что за семейный скандал? — Евгений надменно поднял брови. — Мы с вами, мадам, покуда еще, слава богу, не обвенчаны. Так что уж позвольте мне самому решать, с кем из приятелей вас знакомить, а с кем нет, какой разговор вам под силу, а…

— Ах, во-от что! Значит, трепаться с этими пижонами мне не под силу, зато кормить тебя да обстирывать — в самый раз?

— Ты… Ты… — зашелся Евгений. — Да для тебя честь — стирать мою одежду! Таких поэтов в России…

— Хватит! — заорала Полина. — Тунеядец ты, а не поэт! Графоман! Что вылупился? Ударить хочешь? Ну, ударь, попробуй, я тебе так врежу, живо с катушек полетишь!

Отпихнув Евгения плечом, она бросилась за автобусом, догнала у остановки, вскочила и сразу плюхнулась на свободное место. Всю дорогу, до самой станции метро, ее колотило: нет, вы подумайте — стирать его барахло — честь! Совсем озверел, спиногрыз чертов! Пускай теперь только заявится…

Только на эскалаторе она пришла в себя, посмотрела по сторонам и увидела рядом пожилого, потертого мужчину с неряшливо растянутыми петлями на пальто и очень знакомым выражением на совершенно незнакомом лице. Полина отвела взгляд и тут же услышала:

— Полиночка?

Она вздрогнула.

— Лащинский! Господи, Лащинский! — Полина шагнула к нему вниз, через ступеньку, обняла, уткнулась лицом в плечо.

— Не узнала, да? Не узнала? Стареем, никуда не денешься, — приговаривал он. — А вот я тебя сразу… Не меняешься. Сколько мы не виделись, лет двадцать? Ты-то как?

— Я? Лучше всех! — она подняла голову. — С ума сойти! Ну, рассказывай: как ты, где ты, что? Слу-у-шай, а как Рита? Ты ведь на Ритке на Прохоровой женился? Ритка красивая была, лучше меня…

— У Риты волосы очень хорошие, — медленно произнес он, — Рита от меня ушла. Полиночка. И Никитку с собой…

— Ну ладно, ладно, ты… Обойдется. Чего в семье не бывает, помиритесь.

— Да нет, это уже все. Они ведь уехали… Слушай, Полинка, — вдруг попросил Лащинский, — пойдем сейчас ко мне, а? Посидим. Боюсь один в пустую квартиру, — нет, честное слово, боюсь.

— Пойдем, — согласилась Полина.

Только к одиннадцати Полина разделалась с уборкой и стиркой. Наломалась, зато вымыла полы и отдраила почти добела вконец запущенную ванну. Над ванной она развесила на плечах постиранные рубашки, вытерла руки и пошла на кухню, где Лащинский как раз собирался сливать воду с картошки.

— Давай сюда, — Полина отобрала у него кастрюлю, — надо будет тебе принести щавелевой кислоты для ванны, отъедает ржавчину в момент.

Стол уже два часа стоял накрытый, — ужин, конечно, не ах… да где взять одинокому-то мужику! Иваси в своем соку да банка шпрот, а еще Полина по дороге успела купить масло, триста граммов колбасы и сыру голландского. Сыр она сразу нарезала, часть выложила на тарелку, остальное затолкала в стеклянную банку и закрыла крышкой.

— Так всегда и храни, — велела она Лащинскому, — возьмешь, сколько надо, остальное — назад, в холодильник. Хоть месяц держи — не засохнет.

Полина обвела глазами стол:

— Надо будет тебе соленых горькушек дать и капусты, у меня есть.

Лащинский быстро раскис, сидел, опустив лысую голову, и все говорил про свою Риту:

— …в чем была, в том ушла. Ни гвоздика с собой не взяла, даже платья оставила, те, что я подарил. В шкафу висят, я смотреть не могу. Хочешь, возьми…

— Да ты что, Алешенька! Давай сейчас все запакуем, ты мне адрес дашь, я завтра отправлю ей по почте.

Лащинский замотал головой… Сколько же ему лет-то? Тогда Полине было двадцать два, а ему тридцать четыре, это значит… Всего пятьдесят два? Да… А выглядит на шестьдесят. И опустился — вон, затылок сто лет не стрижен, ногти обкусанные. А ведь красавец был мужик. И куда все девается?.. Полина молчала. Хотела спать.

— Ладно, Полинка. Хватит о моих делах, — вдруг встрепенулся Лащинский. — У тебя-то что?..

— Я ж говорила — полный о'кей. Успехи в труде и в личной жизни.

— Замужем?

— Холостая. Сама себе хозяйка, что хочу, то и ворочу. Чужие портки по обязанности стирать — не мой стиль.

— Меня… давно забыла?

— Ой, Алешенька, да о чем ты! Знаешь, что ни делается, все к лучшему, верно?

За окном все валил и валил густой снег.

— Хочешь стихотворение прочитаю? — спросила Полина. — Вот, слушай:

— Сильно, — уважительно сказал Лащинский, когда Полина замолчала. — Вознесенский?

— Вознесенский — вчерашний день, — отрезала она, — а тебе, правда, нравится?

— Ну… Я, знаешь, не большой специалист, мало читаю, только в метро. Некогда. Но, по-моему… — замямлил Лащинский.

— Это Евгений Барвенко. Запомни. Ну, выгоняй меня, а то уже скоро двенадцать.

— А чай? Я сейчас, ты погоди, он — быстро… — Лащинский суетился, налил воду в чайник, пытался зажечь горелку, чиркал одну за другой спички, а они ломались и не горели.

— Это коробок отсырел, — сказала Полина, — возьми в ванной, там есть.

В доме не оказалось ни заварки, ни сахару. Полина порылась в шкафу и нашла кулек с изюмом.

— У нас в техникуме, — рассказывал Лащинский, — один… ну, в общем, преподаватель, завел себе любовницу. В своем же доме, только в другой парадной. Представляешь? Очень удобно — вышел из дому и сразу…

— Который час? — спросила Полина.

— Подожди, дай досказать. Так вот, один раз он сказал жене: посылают, мол, в Новосибирск на конференцию, на неделю, а сам собрал вещички — и шмыг к той. День живет, два живет, на работе за свой счет оформил. Как-то любовница ему говорит: вынеси, говорит, помойное ведро. Ну, он, конечно, дождался ночи, и в два часа берет ведро и в одних пижамных штанах, в тапочках — во двор. Выбросил мусор, идет обратно. Вошел в дом, вызвал лифт. Поднялся и звонит в квартиру. И, только нажал на звонок, вдруг понимает — пришел-то ведь к себе домой! Задумался и по привычке… Представляешь? А жена уже дверь отперла и видит: муж из командировки, из Новосибирска, вернулся. В пижаме, в шлепанцах и помойное ведро в руках!