Сойдя с коня, хлопнув его по крупу и отпуская пастись, Чеслав направился в сторону пожарища. Однако, подой­дя к месту, где когда-то стояла изба, а теперь чернели об­горевшие бревна да головешки, он обошел черный остов стороной и проследовал к ручью, что протекал чуть по­одаль от сгоревшего жилища.

Свою избу Молчан построил так, что она располагалась к водному бегунку глухой стеной. И неспроста. Почти у самого ручья шел небольшой обрыв, поросший от посто­янного соседства с близкой водой густой травой. И там, скрытый зеленым пологом, должен был быть лаз, веду­щий из избы. Именно о нем и вспомнил Чеслав.

Хуторяне, живущие обособленно от соплеменников, должны были охранять волю и мир свой гораздо глазастее других. В любой момент на их незащищенное жилище и се­мью могли напасть лихие люди, особенно пришлые. И ожи­дать спасения им в таком случае не приходилось. Поэтому многие из хуторских, строя свои жилища, рыли потайные лазы, выходом расположенные чуть поодаль от срубов, чтобы в случае опасности домочадцы могли выбраться че­рез них из хаты и скрытно уйти в лесную чащу.

Был такой лаз и у жилища Молчана. Чеслав прознал про него давно, еще когда в раннем отрочестве во время охоты заглядывал как-то с отцом к гостеприимному хо­зяину и его семейству в гости. Еще тогда, играя с хозяй­ской детворой в схованки, они с чуть младшим от него по годам первенцем Молчана проникли в тот лаз, где и схо­ронились от остальных мальцов. Но было то давно, а по­тому и не сразу вспомнил о нем Чеслав.

Сделав еще несколько шагов, юноша подошел к месту, где земля обрывом уходила в низину ручья и где, он знал, заложенный поленьями, укрытый травой и мхом, должен был быть выход из тайного лаза. Ступив вниз, Чеслав ока­зался у него.

Ступил — и замер, уставившись на несколько больших камней, грудой лежащих среди зеленой травы. Ему не на­до было гадать, что именно там и располагался выход из лаза. И он был заложен каменным запором!

Вот и подтвердилась мучившая Чеслава страшная до­гадка, которую он приехал сюда проверить. О потайных лазах в избах не могли знать люди пришлые. А потому за­ложить скрытый выход мог только человек, знающий о се­кретных ходах лесовиков, а значит, свой. Соплеменник!

И теперь понятно стало ему, что семейство Молчана сгорело, скорее всего, заживо, потому как выход из лаза, по которому они могли уйти, был заложен камнями, а вход в избу, теперь Чеслав был уверен, подперт бревном, что валялось неподалеку полуобгоревшим. Сгорели заживо... А иначе зачем было закладывать выходы? И если бы тот, кто поджег избу, хотел, чтобы она стала погребальным ко­стрищем для усопших, то он позаботился бы о том, чтобы обложить ее сухостоем, чтобы жар был сильнее и тела ста­ли прахом. А тела Молчановой семьи не стали прахом. Видать, торопился людоед!

Обо всем этом Чеслав думал, возвращаясь домой, в го­родище.

«Потравленное семейство Кудряша, в котором гости­ли чужаки... Найденный в лесу один из чужаков, тоже потравленный... Сожженная семья Молчана, к которому чужинцы собирались в гости...»

Все дорожки от тех несчастий складывались в одну по­жженную огнем тропу, по которой лихими шагами про­шлась смерть. И все было как-то спутано-связано между со­бой, в этом у Чеслава сомнений не было. Но как именно переплетено и почему, Чеслав не знал. Не знал молодой охот­ник и где конец нити от того клубка, за которую следовало потянуть, чтобы распутать его. А распутать придется: ра­ди Кудряша, ради спокойствия племени. Потому как если гибель соплеменников — не воля богов, а чей-то кровавый умысел, то смерть их требует отмщения. Да и погибель чу­жаков позором ляжет на их селение, ведь большим злом считалось обидеть гостя, а тем более лишить его жизни незаслуженно. И род, и городище, куда препроводили дру­жественных пришлых, несли за них ответ перед передав­шим их племенем. А за погибель их подлую — тем более.

«И кому ж такому лютому понадобилось столько смертей сотворить, не жалея ни старого, ни малого? Зачем? И куда исчез второй чужак? Может, просто не нашли его мертвого, лесное зверье сглодало плоть да кости растащило?»

Да, мудрый и могучий лес надежно умел хранить тай­ны. И выведать их у вечного — ой какой непростой труд! Чеслав знал это хорошо.

Под стать его мыслям о кровавых деяниях, что ворвались в жизнь их племени, багряным было и Великое Огненное све­тило, что отправлялось с небесного свода на покой, когда Чеслав уже добрался до околиц городища. Видать, и Даждьбогу Великому, защитнику и покровителю их, совсем не по нраву было то, что творили чада его неразумные...

Зачуяв родимый дом, Ветер прибавил шагу, и совсем скоро они уже были у ворот селения. И тут четвероногий товарищ, вместо того чтобы как обычно проследовать прямиком к хате, неожиданно загарцевал на месте и потя­нулся к частоколине у самых ворот. Только тогда Чеслав обратил внимание на то, что сразу не смог рассмотреть в сумерках, — их деревянная заграда была украшена вен­ками пышными из трав и цветов луговых. Их-то и облю­бовал Ветер-проказник как трапезу вечернюю.

«Да ведь завтра Купала — макушка поры летней! А се­годня ночь купальская!» — догадался Чеслав. За поиска­ми своими он совсем забыл о празднестве большом.

А в селении, несмотря на час сумеречный, было ожив­ленно и суматошно — народ готовился к чествованию Купалы, особенно девки и парни.

— Ну что же ты все носишься и носишься на Ветре сво­ем шальном? — встретила его в избе озабоченным ворча­нием Болеслава. Но выговаривала его, скорее, не ругая, а жалея, так как любила молодца, что дитя родное. А вы­говаривая, ставила на стол снедь разную. — И не сидит­ся тебе в городище. Не евши с утра самого... И куда тебя носило нынче-то? Чего молчишь?

Чеслав, до того молча и терпеливо выслушивавший ее тревоги, таки вынужден был успокоить сердобольную:

— Так ведь места новые охотные присматривал.

Отломив кусочек хлеба, юноша бросил его в очаг — на почтение предков.

— Места охотные? — переспросила Болеслава. — В канун-то Купала? — Даже в освещенной только огнем оча­га избе на ее лице можно было рассмотреть сомнение. Слишком хорошо знала она беспокойную натуру своего выкормыша, а потому и не поверила словам его. — Ох, нет на тебя Велимирушки... — тихо прошептала жен­щина, вспоминая отца Чеслава, тяжело вздохнула, ото­шла к очагу и там уже шмыгнула носом, готовая уронить слезу.

С грохотом, зацепив что-то у входа, в избу влетел вскло­коченный Кудряш. Прослышав, что Чеслав вернулся в се­ление, он тут же бросил приготовления к купальской но­чи, которыми занимался вместе с остальными парнями, и помчался к нему.

— Ты отчего так поздно воротился-то? — с ходу подсел он за стол к Чеславу. — Ну, что Мара сказала?

И тут же получил под столом толчок ногой. Чеслав, ско­сив глаза, предостерегающе указал ему в сторону Боле­славы. Он совсем не хотел волновать свою кормилицу.

— Ничего не сказала. Подумать ей надо, — прошептал он.

Для себя Чеслав решил, что расскажет обо всем Кудря­шу завтра, чтобы не портить другу праздник, на котором тот был заводилой.

Чеслав еще не закончил трапезу, а уже под их избой слышались шум и оживленный галдеж. Это парни да дев­ки пришли за ним и Кудряшом, чтобы идти к реке, празд­ник зачинать.

Пляшут в ночи костры яркие на холме у берега реки. Пля­шет вокруг них народ, хороводы водит, славя Купалу — дарителя плодородия. Летят над округой песни-славицы, и заводит их зычно голосистый Кудряш.

А до того, увенчанный венками один пышнее другого, шел многочисленный люд, стекаясь ручьями из селения да хуторов ближних и дальних, к месту празднества. А на поляне их уже ждало украшенное лентами, венками да цветами купальское дерево. И зачинали то дерево водой поливать, чтобы росло оно лучше, набиралось соков, ста­новилось краше да плодов давало много. А напоив, зажи­гали вокруг костры, чтобы поддержать солнце ясное, ко­торое со дня следующего пойдет на убыль и все меньше и меньше будет являть лик свой им, смертным.