Но это мне только померещилось. В действительности он резко покачал головой и скривил губы.

– Я лучше пойду, – сказал он. Я сказал:

– Лучше иди.

Пока я вставал, он открыл дверцу, достал рюкзак и снял пончо, чтобы надеть лямки.

– Домой вернешься, а, Томас? – спросил он с издевкой, и я вдруг разозлился.

– А ты можешь валить на все четыре стороны, если тебе это больше по душе, – сказал я. – Мне только лучше. Рядом с тобой мне кажется, что вся моя жизнь – ошибка, словно ты прожил ее правильно, а я – нет. Но ведь правильно живу я! С людьми, как пристало человеку. А ты просто сбежал от всех и бродишь по дорогам. Ты скоро выдохнешься.

Он сверкнул глазами:

– Ты меня неправильно понял, брат. Я просто стараюсь жить, как мне больше нравится. И я никогда не выдохнусь. – Он снова надел пончо. Сказал: – Имя остается тебе. Не знаю, в одном мире мы живем или нет, но кто-нибудь может заметить. Так что имя пусть остается у тебя. Мне кажется, настоящий Том Барнард – ты. – Он в последний раз взглянул на меня. – Удачи! – с этими словами он пошел прочь от дороги, по хребту.

В тумане, в этом своем пончо он казался не человеком. Но я знал, кто он. Я смотрел, как он растворяется в темноте между кустов, и на меня накатила беспросветная тоска. Вот исчезает мое «я»; на моих глазах мое истинное «я» уходит в дождь. Лучше б такого не видеть. Когда он скрылся с глаз, я остервенело выжал сцепление. При каждом шорохе на заднем сиденье я испуганно вцеплялся в руль, и мне не хватало духу оглянуться, что там. Я ехал все быстрее и быстрее, молясь, чтобы в трамблер не попала вода. Мимо скользили равнины Восточной Аризоны, и, кажется, впервые в жизни, я понял, как велико пространство между городами. Я не мог выкинуть происшедшее из головы. Слова, произнесенные между нами, казалось, звенели в воздухе. Лучше бы мы поговорили подольше… лучше бы нам расстаться по-хорошему… лучше бы нам все-таки соединиться!.. Почему мы так испугались целостности? Но я впрямь боялся – страх воссоединения накатывал на меня волнами, и я прибавлял скорости, словно он бежит за мной по автостраде, мокрый и запыхавшийся, отставший на много миль.

Том несколько раз кашлянул и уставился в огонь, погруженный в воспоминания. Мы глядели на него, разиня рты.

– А ты после его встречал? – взволнованно спросила Ребл.

Звук ее голоса разрядил напряженность, и почти все рассмеялись, даже Том. Потом он нахмурился и кивнул:

– Да, встречал. И более того.

Мы приготовились слушать дальше; старшие, которые, наверно, слышали этот рассказ раньше, удивленно подняли брови.

– Я встретил его через несколько лет; вы поймете, о каком годе речь. Я по-прежнему был адвокатом, только постарел, сильнее ссутулился и раздался вширь. Такой была тогдашняя жизнь – годы в бетонных коробках быстро выпивали из тебя соки. – В этом месте Том взглянул на меня, словно хотел удостовериться, что я слушаю. – Дурацкая была жизнь, вот почему мне не по душе толки о том, что, дескать, надо сражаться за ее возврат. Тогда люди всеми силами добивались работы в коробках, чтобы снимать жилые коробки и ходить развлекаться в другие коробки, и всю жизнь они бегали по этим коробкам, как крысы. Я и сам так жил, и в этом не было никакого смысла.

Отчасти я понимал, что в этом нет смысла, и кое-как пытался сопротивляться. В то время я был занят как раз этим, совершал небольшой пеший переход. Я решил подняться на гору Уитни, высочайшую вершину Соединенных Штатов. При моей хилости это было чистое самоубийство, просто пройти вверх по десятимильной тропе, но за два дня я с великим трудом ее одолел. Гора Уитни. Это было перед самым закатом – опять, – так что против обыкновения я был единственным человеком на вершине.

Я бродил по широкой – почти в акр – горной макушке. Тропа поднималась по западному, пологому склону. Восточный склон – почти отвесный, и, когда я взглянул вниз, в темень, мне сделалось не по себе. Тут я увидел альпиниста. Он в одиночку поднимался по отвесной стене, по одной из трещин в склоне. По таким стенкам лазал Джон Мьюир, но он обожал опасность, и после него редкие альпинисты шли на такой риск. У меня голова кружилась смотреть на того отчаянного парня, но, разумеется, я не мог оторвать глаз. Он лез и смотрел вверх; в какую-то минуту он меня заметил и махнул рукой. Мне стало еще больше не по себе. Чем выше он поднимался, тем знакомее выглядел. А потом я его узнал. Это был мой двойник, в альпинистском снаряжении, с бородой и здоровущий как черт. Да еще где – на гранитном откосе!

Я уже подумывал о том, чтобы дать деру по тропе, но тут он снова поднял на меня глаза, и я понял: он тоже меня узнал. До меня дошло, что нам надо поздороваться. Или поговорить. И я остался.

Мне казалось, что последний отрезок подъема он преодолевал целую вечность – и все время на краю гибели. Однако, когда он вполз на вершину, солнце еще висело в мареве над западным горизонтом Тихого океана. Он встал и шагнул ко мне. За несколько футов он остановился. В янтарном свете, который бывает только в горах перед закатом, мы молча смотрели друг другу в глаза. Говорить было нечего, мы стояли как в столбняке.

Тогда это и случилось…

Последние слова Том произнес резким, сразу охрипшим голосом, перестал качаться, пригнулся в своем колченогом кресле и уставился в огонь, избегая смотреть на нас. Кашлянул несколько раз, заговорил быстро:

– Алая половинка солнечного шара еще лежала на горизонте, и… и рядом с ней распустилась другая, а затем еще, и еще, и еще, вдоль всего калифорнийского побережья. Пятьдесят закатных солнц в один ряд. Ядерные грибы с нас высотой, потом выше. Легкие ореолы дыма вокруг каждой колонны. Это был тот день, ребята. Это был конец.

Я сперва увидел, потом понял. Я обернулся к двойнику – он плакал. Он шагнул ко мне, мы взялись за руки. Так просто. Мы без всякого усилия слились в одно – так же легко, как решились на это. В следующую минуту я был уже один. Я помнил и свое прошлое, и брата, я ощущал в себе его силу. Холодный ветер гнал ко мне ядерные тучи. Мне было так одиноко, так одиноко, дрожать на ветру и смотреть на этот ужас, но мне казалось, ну… что я исцелен и… Не знаю. Не знаю. Что меня это миновало.

Он откинулся назад и чуть не кувыркнулся вместе со своим креслом. Мы все перевели дух.

Том встал и палкой поворошил костер.

– Видите, в прежние времена невозможно было жить целостной жизнью, – сказал он уже другим, успокоенным и почти сварливым голосом. – И только сейчас, когда мы сидим у костра…

– Пожалуйста, без морали, – сказал Рафаэль. – Этого мы от тебя в последние дни наслушались, большое спасибо.

Джон Николен кивнул головой.

Старик сморгнул.

– Ну, как хотите. У подлинной истории и не должно быть морали. Давайте-ка подкинем еще дровишек! Рассказ окончен, и мне надо промочить горло.

Он, кашляя, сам отправился за выпивкой. Кто-то встал и подбросил дров, кто-то спрашивал миссис Н., не осталось ли масла. Все были немного притихшие, но довольные.

– Здорово старик рассказывает, – сказал Стив. Потом взял меня за руку и указал глазами на Мелиссу – она сидела по другую сторону от костра.

Я высвободил руку, но через некоторое время обошел-таки костер и сел рядом с ней. Она тут же меня обняла. Едва ее маленькая ладошка коснулась моего бока, выпивка ударила мне в голову. Мы отошли от огня и стали жадно целоваться рядом с грудой железяк. Меня всегда удивляло, как это просто с Мелиссой.

– Я рада, что ты вернулся, – сказала она. – Ты еще ничего не рассказал мне о своей поездке, я все слышу от других! Может, зайдешь к нам попозже и расскажешь? Папка тоже будет дома, но, может, завалится спать.

Я тут же согласился, думая больше о поцелуях, чем о сведениях, которые должен получить от Эда. Однако когда я вспомнил о них (прижимаясь лицом к Мелиссиной шейке, такой красивой в свете костра), то даже возгордился. Все оказалось легче, чем я думал.

– Пойдем глянем, не осталось ли рома, – предложил я.