Много веток обуглилось, прежде чем призрачный свет штормового утра отодвинул от навеса черные борта расселины. Снова посыпал снег, мокрые снежинки таяли, едва касаясь земли. По осунувшимся лицам спутников я видел, что они продрогли и голодны не меньше моего. Ли встал нарубить еще дров. Остальные тоже встали, вышли справить нужду или размять ноги.

Вернулся Ли, бросил на угли веток и выругался на дым.

– С тем же успехом можно идти прямо сейчас, – сказал он. – Зарядило надолго, нет никакого смысла пересиживать еще день.

Томпсон и матросы, похоже, считали иначе, но Дженнингс сказал:

– У реки Тен Пост мы припрятали еду и одежду. Шалаш вроде этого можно построить и там. Хоть будет что поесть.

– Далеко это отсюда? – спросил Томпсон.

– Миль пять.

– Далековато по такой погоде.

– Да, но дойти можно. А эти двое будут в Онофре к полудню.

Томпсон не стал спорить, и все быстро собрались уходить. Я приуныл. Дженнингс, видя это, рассмеялся и подарил мне свои кальсоны – плотные, белые, они свисали на мне ниже пят и были еще чуть сыроваты.

– В них и в кофте ты не замерзнешь.

– Спасибо, мистер Дженнингс.

– Не за что. Это из-за нас ты искупался. Туго тебе пришлось.

– Еще не все позади, – сказал Том, глядя на летящий снег.

Мы прошли по расселине, пока она не перешла в обычную лесную прогалину, и остановились. С деревьев капало, ветер выл. Я со страхом чувствовал, как холод от босых ступней поднимается вверх к лодыжкам. Я так намерзся, что боялся дать дуба.

Прощались торопливо.

– Скоро снова будем в Онофре, – сказал Дженнингс. – Тогда и одежу заберу.

– А мэр будет ждать вашего ответа, – напомнил Тому Ли.

Мы пообещали, что будем готовы к их приезду, и они, помявшись немного, скрылись за деревьями. Мы с Томом повернули на север. Вскоре перед нами открылась корявая, проросшая травой асфальтовая дорога, и Том объявил, что надо идти по ней.

– Может, лучше поднимемся к автостраде?

– Там место открытое. Ветер, небось, так и свистит.

– Да, но здесь тоже ветрено. А идти там легче.

– Может быть. Как твои ноги? Но наверху холоднее. К тому же вдоль этой дороги, как дойдем до прибрежного парка, будет несколько уборных из шлакоблоков. Если понадобится, сможем отдохнуть в одной из них. В двух у меня запасены дрова.

– Согласен.

Дорога состояла из отдельных асфальтовых пятачков среди лесной растительности. То и дело путь перегораживали овраги. Шли мы медленно, я совсем не чувствовал ног. Переставлять их превратилось в тяжелый труд. Том старался закрывать меня от ветра и поддерживал под левую руку. Не помню, где мы шли, но под конец оказались на открытой местности, заросшей невысоким кустарником, который шумел на ветру. Отсюда было видно море, и ветер ударил с новой силой.

– Том, я замерз.

– Вижу. Старая уборная совсем близко. Видишь ее? Там и отдохнем.

Однако когда мы подошли, то увидели, что стена проломлена и потолок обвалился; внутри валялись мокрые камни.

– Черт, – сказал Том, – может быть, следующая.

Мы пошли дальше. Я почему-то даже не дрожал. «Спать хочу, – бормотал я по-испански, – спа-а-ть хочу-у-у». Холод; знаю, что упоминаю его в сотый раз. Но этого все равно мало, чтобы передать его силу, его выматывающее действие – когда ты весь задубел, и все равно больно, и когда боль выпивает последние силы, и когда часть сознания бодрствует и насмерть перепугана, что остальное сознание отнимается, как и пальцы…

– Генри!

– …Что?

– Вот следующая. Обопрись на меня. Генри! Обопрись на меня.

Он обхватил меня, и мы вместе побрели к бетонной кабинке – единственному старинному зданию, которое оказалось меньше моего дома.

– Это она, – ободрял меня Том. – Мы только немного отогреемся и сразу пойдем дальше. Не может же так дуть весь день. До дома мили две, не больше, только ветер уж больно сильный. Надо укрыться.

Кусты припадали к земле, деревья выше по склону громко шумели. Снег скрыл море и бил в глаза. Мы дошли до кабинки, и Том с опаской заглянул внутрь.

– Отлично, – сказал он, – та самая. И никакого зверья.

Он втащил меня внутрь и усадил возле стены. Дверь выходила в сторону суши, поэтому ветра не было совсем, и уже это одно было сказкой. Однако в углу напротив меня лежали еще и дрова: огромная куча веток, давно срубленных и сухих, как порох. Том, крича, какой он молодец, подбежал к куче и принялся перетаскивать ее к дверям. Потом покопался в заплечном мешке и вытащил зажигалку. Щелкнул. Из нее, словно по волшебству, выскочил огонек. В его оранжевом свете я увидел сияющее лицо Тома, щербатую улыбку, полдюжины уцелевших зубов. Вода с волос стекала по разветвленной сети морщин, борода и волосы были спутаны, глаза открыты так широко, что за зрачками виднелись белки. Руки дрожали, и он смеялся как полоумный. Еще раз щелкнул зажигалкой, и еще, потом согнулся и подпалил тонкие ветки в основании кучи. Я опомниться не успел, как костер уже полыхал. В кабинке сразу стало жарко. Я взял ступни руками и передвинул их ближе к огню. Том увидел, что я шевелюсь сам, и счастливо заскакал вокруг костра.

– Будь у нас еда, мы бы здесь остались. Дворец и тот был бы хуже. Мой дом и тот был бы хуже. Ты только глянь, какой ветрило. Вот разыгрался. Зато снег, похоже, перестает. Отогреемся, побежим домой и пообедаем, а?

За дверью нашей крохотной крепости ветер ревел, словно водопад. Я согрелся и снова принялся стучать зубами, ноги горели. Том подбросил еще дров.

– У-ух! Глянь, какой ветер. Парень, это оно. Понимаешь, это оно?

– Угу.

Я, кажется, понимал, но для меня это было не оно. Оно – это плыть в ночи через огромные прибойные волны и не знать, что между тобой и берегом – вода или риф. Этого я хлебнул сполна, хватит надолго, а может, и на всю жизнь.

Мы отогрелись, смогли снять одежду и слегка ее подсушить. Том стал говорить, что пора идти.

– Снег перестал, а день тоже не вечен.

Я так хотел жрать, что согласился, как ни жаль было покидать теплое убежище. Под дикие завывания ветра мы вылезли из кабинки и быстро пошли по асфальту. Ветер мгновенно выстудил одежду, мокрые кофта и подштанники липли к телу. Облака неслись над головой, но снег прекратился.

– Снег в июле, – злобно бормотал Том. Он снова шел со стороны ветра, стараясь подстроиться под мой шаг. Оба мы смотрели в ту сторону, откуда не дуло. – Здесь никогда не бывало снега. Никогда. Дождик, и то редко. А температура океана скачет как сумасшедшая. Что-то такое сделали с погодой в мире, Хэнк. Точно говорю. Интересно, может, мы вызвали новую ледниковую эпоху? Хэнк, неужели это их ничему не научило? Должно было научить, черт возьми. Если это из-за войны, тогда ладно, поделом им. А если мы это натворили до того, как они нас разбомбили, вот смех! Посмертная месть, а, Генри? – Он продолжал молоть чепуху, стараясь меня отвлечь. – Ты ведь учил отрывок как раз для такого дня, верно, Хэнк? Я ведь задавал тебе? Помнишь, ты читал: «Тому холодно, бр… бр…» Сам я так и не смог запомнить. «Злись, ветер, дуй, пока не лопнут щеки». Что-то в этом роде. Отличные стихи… – и так далее, пока холод не сломал и его.

Тогда Том наклонил голову, обхватил меня за пояс, и мы побрели дальше. Казалось, мы шли целую вечность. Раз я поднял глаза и увидел море, такое же зеленое, как лес, серые кучевые облака над ним, белые барашки, сколько хватает глаз, так что оно было уже не просто зеленое, а бело-зеленое. Потом я снова опустил голову.

Наконец Том сказал:

– А вот и моя гора. Почти дошли.

– Хорошо.

Мы снова вошли в лес и перевалили через гребень. Мимо Бетонной бухты, на автостраду. Снова пошел снег – и вытянутой руки не видать. Деревья, словно призраки, возникали из белой круговерти. Я хотел прибавить шагу, но ноги не слушались, и я то и дело спотыкался. Если б не старик, все время бы падал.

– Идем ко мне, – сказал я. – До твоего дома нам не дойти.

– Конечно. Отец небось ждет.

Даже наша долина, казалось, вытянулась, и мы одолели ее не враз. Вот наконец и большие эвкалипты у дома. Никогда я так не радовался виду нашей развалюхи. Мы заколотили в дверь – мокрый снег посыпался с крыши – и ворвались внутрь, словно сто лет не были дома. Отец спал. Он удивленно хлопнул меня по плечу и потянул себя за ус.