Солдаты оттянули серого конька в сторону и батарейные лошади, надрываясь и храпя, потянули орудия дальше…

Опять стало пусто в степи. Уже и пыль улеглась, но ничего этого не замечал Иван Кожемяка. Прижимая пучок травы к шее лошади, он пытался остановить кровь. Но кровь сочилась и сочилась и когда пальцы его руки стали липкими, Иван отбросил траву, вытер ладонь о землю и развязал вещевой мешок. Добра в мешке было немного. Первой попалась старая, еще из деревни, грубая холщевая рубаха. Она была в заплатах. Иван внимательно, даже с любопытством рассмотрел ее и, найдя замытые, уже ржавые пятна крови, вздохнул: это были следы крови самого Ивана. Иван аккуратно сложил старую рубаху и втиснул ее в мешок. Затем он взял новую, выданную ему перед выпиской из госпиталя. Она была белая, с красивыми блестящими пуговками, и эти пуговки почему-то напомнили Ивану, как он радовался новой рубахе и мечтал принести ее домой.

Иван разорвал рубаху на полосы и осторожно забинтовал шею лошади. Закончив это, он с удовольствием посмотрел на перевязку и сказал:

— Ну, брат Серка, теперь, надо-быть, все в порядке!.. На звук голоса лошадь скосила глаз.

— Чего смотришь, Серка? — утешал Иван. — Ты не думай, мне, брат, рубахи не жалко… Оно, конечно, рубаха сгодилась бы ребятам. Ну, а раз не вышло — ничего… А старую, брат, нет! Мне ее надо до дому донести и показать Агафье: «Во, Агафьюшка, ты шила руками, нитка в нитку, эту рубаху… Смотри, скажу, Агафьюшка, вот тут кровь моя, видишь — порыжела, а что дырья на ней, это, скажу, Агафьюшка, та самая граната… А рваный рукав теперь можешь отрезать, Агафьюшка, он мне больше не нужен… Раз руки нету, не к чему и рукаву быть…»

Лошадь лежала и слушала, иногда вздыхала и шевелила ушами, как бы приглашая Ивана рассказывать и дальше. И он говорил обо всем, и детство вспомнил, и отца своего, и хозяйство отцовское. А потом начал говорить о своих детях. У меня, брат, тройка их, говорил Иван. Старший Николка и двое Васильков. Васильки — это двойчата, сказал Иван и рассмеялся. А чтоб не перепутать, одного зовем Васяткой, а другого Васильком, а оба-два, значит, Васильки…

Ивану верилось, что все поняла Серка и теперь думает о тверской деревне и широком льняном поле…

Время прошло незаметно, и когда Серка совсем поправилась, Иван Кожемяка глубоко вздохнул:

— Господи, помилуй! А ведь дело идет к осени…

Иван начал подсчитывать: апрель, май, июнь… Вот уже и Петр-Павел минул, уже утиные выводки на крыло стали. Вспомнил Иван свое озеро и заторопился домой.

Старик, на хуторе которого прожил Иван больше трех месяцев, уговаривал:

— Эй, парень, живи пока что… Куда тебе, безрукому?

— Нету, дед, что ты? У меня Агафья дома да трое мальцов… Как же? Хозяин в доме нужен…

— Какой из тебя хозяин? — ухмыльнулся старик.

— Как какой? Я, дед, теперь приду с Серкой… Она хоть и хромает, но ты сам говорил: в хозяйстве сгодится… А мне что? Мне, дедка, не на свадьбы ездить… Я теперь с конем, вроде как отец мой — настоящим хлеборобом буду…

— Ну, смотри… твое дело. Бог тебе в помощь! А только конька твоего у тебя враз в колхоз спишут…

Иван Кожемяка испугался и даже перекрестился:

— Что ты, дед? Да разве ж можно так? Смотри сам: безрукий я есть или нет? Где руку-то истратил? За какой-такой резон жизнь свою отдавал?.. То-то… Значит, я есть инвалид народный, потому на войне пострадал не за самого себя, а за весь мир… Кто же такое право имеет, чтоб Серку у меня забрать?

Старик не стал отговаривать. Готовя Ивана к отъезду, он насыпал ему почти полмешка сухарей и все же напоследок сказал:

— Оно, по-человечески, так ты, Иван, прав… А все же скажут: ты есть сейчас мужик колхозный и не должно у тебя собственности быть… Нету, скажут, собственности, потому — Серка крупный скот… Вот, скажут, ежели бы ты козу или ягненка привел, ну, тогда…

— Как так нету собственности? — заволновался Иван. — Хотели Серку стрелять? Хотели… Я выпросил Серку? Я… Я свою рубаху новую на бинты извел, я, можно сказать, для ради Серки ночей не спал… Нет, дед, теперь Серка для меня как свое родное, кровное… Я, может, дед, уже сны такие вижу, как приеду с Серкой домой… А мальцы мои-то как будут рады…

Дед завязал мешок, пристроил кусок войлока вместо седла и похлопал Ивана по плечу:

— Прощай, парень… И вот что я тебе скажу, Иван… Эх, Иван… до чего же у тебя душа к земле лежит! Вот, парень, и я такой был… да все не ко времени это, никому это ненужное сейчас… И твоя Серка лишняя… а может быть, Иван, и ты сам теперь такой тоже лишний…

— Чудно ты как-то говоришь, дед! — задумчиво сказал Иван. — Я, дед, понять тебя не могу… Как же может такое статься, чтобы вдруг человек лишним оказался?

Уже листья совсем стали желтыми, когда Иван Кожемяка приблизился к тверским землям. Много сотен верст проехал он по обгорелым местам, по диким и брошенным землям, и боялся думать, что вот попадет он к себе и не найдет деревни, не найдет Николку и Васильков, не увидит больше Агафью.

Серка, казалось, чувствовала, что они идут домой. Она двигалась быстрым шагом, слегка припадая на левую ногу. Но когда проходили тревожные и печальные мысли, Иван радовался и прикидывал, что хоть и осталась Серка хромой и со следами некрасиво зажившей раны, но все же будет ладным помощником в хозяйстве.

Чем ближе подъезжал Иван к родным местам, тем чаще и чаще качал головой и хмурился. Когда же миновал Троицкий посад, совсем затосковал Иван и, сделав большой круг, заехал к своему родичу, деду Кузьме. Дед вначале удивился, потом обрадовался, а под конец опечалился, заметив пустой рукав Ивана.

— Каково же тебя… ну, рассказывай, Иван…

— Нет, дед Кузьма, рассказывать буду потом, а ты мне скажи вперед: слыхал ли что о детях и об Агафье?

Дед Кузьма порадовал: деревня почти цела, выгорели только крайние хаты.

— Все в порядке, — утешил дед, — Николке четырнадцатый год пошел, а остальные, ну, те, конечно, еще подлетки и смотрят, как бы в горох какой залезть…

Иван бросился к деду:

— Вот спасибо тебе, дед Кузьма… Вот до чего ты меня обрадовал и облегчил… Я-то мучился, ехал, мучился и думал: попаду на пустое место и бобылем неприкаянным болтаться буду… Вот каково ты меня порадовал, дедка…

Когда бабушка собрала ужинать, дед Кузьма принес бутылку самогонки.

— Ну, Иван, садись… За твое возвращение… и помянем моего Яшу… Под Курском остался мой Яша… Ну, на то Божья воля… А Михаила мой еще жив, может теперь и вернется..

Сердце Ивана билось радостно и он видел перед собой счастье. Такой же радости хотелось пожелать и всем:

— Вернется, дед Кузьма, твой Михаила… Вот как возьмут Берлин, всенепременно будет Михаила дома…

— Дай Бог, Иван, — сказала бабушка, крестясь, — дай Бог… И таково-то тогда заживем… по-настоящему заживем, Иван…

Дед Кузьма уверенно подтвердил:

— Вот как вернется Михаила… конечно, по-новому заживем… Что ж, зря Яша под Курском лег? Зря, что ли, ты руку оставил на Волге? Попустому почти все мужики нашей деревни полегли? Не-е, брат, теперь уж…

— Во-во, дедушка, — ответил Иван, — и ты настоящую правду говоришь. И все так говорят… Вот я с Серкой может по ста деревням проехал, все так говорят.

Понизив голос, как бы передавая важную тайну, Иван зашептал:

— У меня, дедка, когда я еще в госпитале лежал и не совсем привык к тому, что стал одноручный, был такой дружок. Ах, и голова же у него, дедка, какая… Все-то он знал. И вот перед смертью своей говорит мне: «Погоди вздыхать, дескать, Кожемяка, погоди, земляк… война идет… А когда оно, война то есть, затихнет, по-другому все станет… Уж ты верь мне, земляк Кожемяка, не сомневайсь. Я уж все знаю»… Вот что говорил дружок мой… ему, дед Кузьма, можно верить. Да и как не верить, ежели весь народ так говорит..

Иван отвык от крепкого и с первой же рюмки легкий туман ударил ему в голову. После этого захотелось говорить и говорить, радоваться своим словам и другим передавать свою радость. Иван рассказывал и сам себе удивлялся и не понимал, откуда у него такие ласковые слова обо всем.