Девяносто пять из ста парней в разношерстной одежде никогда не видели города, не склонялись над книгами или бумагой, не держали в руках карандаша. Это были тихие, безобидные дети дремучей казахской степи из разных ее уголков и краев — из Кара-Куля и Каратау, Жалгиз-агаша и Тамды в стороне Мангистау, из Чингирлау и Бурли в стороне Оренбургской, из Косатара и Дуаны, из Анхаты и Ащисая под Яиком. Они толпились во дворе больницы, точно сбившиеся в кучу овцы. Нурым и его новый знакомый выглядели вожаками столь странной, случайной, разномастной толпы. Словно осиротевшие ягнята, поблескивая глазками, парни подобострастно заглядывают в рот своим вожакам, то простодушно расхохочутся над их шуткой, то обиженно нахмурятся, если заденут их насмешливым словцом.

— Эй, головастик, ты знаешь, почему город называется Кзыл-уй? — спросил Нурум сидевшего рядом джигита.

— Я, по-твоему, строил этот Кзыл-уй, или отец мне оставил город в наследство? Или ты думаешь, что я мудрец, ученый, чтобы знать, почему называют так, а не иначе, и когда и кто дал название? Теке — значит Теке, Кзыл-уй— Кзыл-уй, а Уйшик — значит Уйшик! Вот и весь разговор! Ты у серой кобылицы спроси, почему у нее жеребенок черный… — ответил коренастый крепыш.

У него и в самом деле была большая голова. Черную поношенную шапку парень небрежно засунул за пазуху просторного чекменя из верблюжьей шерсти.

— Ты же вырос возле Уленты, каждый день пылишь по улицам города, а почему он называется Кзыл-уй — не знаешь. Первым домом была здесь вот эта больница и вон та школа. Их построили из красного кирпича. Поэтому наши казахи и окрестили город «Кзыл-уй»[5]. Запомни…

Нурум сидел, обхватив колено, и смотрел в небо.

Коренастый неожиданно ткнул его в бок и насмешливо сказал:

— Ты, чумазый, что на небо уставился? Клад нашел? Взгляни-ка лучше в сторону ворот — забудешь и красный дом, и синий дом!

— Полегче, черт бы тебя забрал, печенку отбил, — огрызнулся Нурум и глянул в сторону ворот.

Во двор больницы, стуча каблучками, входила светлолица я с высокой грудью девушка, ноги у нее были стройные и прямые, нос чуть вздернутый. Нурум не видел ее прежде, но сейчас сразу догадался, что это и есть Мукарама. «Точь-в-точь, как говорил Хаким: высокая, стройная, словно тростник, круглый подбородок, белое лицо, брови угольные, словно чернение на серебре. А ресницы такие длинные, будто для того и созданы, чтобы щекотать душу…

Конечно, она — Мукарама. Не может быть двух таких красавиц в одной больнице! Говорили ведь, что Ихлас Шу-гулов взял ее к себе в больницу», — соображал Нурум, не отрывая от девушки глаз.

Мукарама, конечно же, не знала Нурума и не взглянула в его сторону. Вполне возможно, что она нелестно подумала об этих парнях: «Аульные оборванцы, отсталый сброд. Немытые, вшивые степняки в засаленных лохмотьях. Притащились на комиссию, столпились как бараны. О аллах, что они знают, кроме овец?!»

Она не впервой видела этих парней возле больницы, вот так, группами спавших на подстеленной одежде. Их нелегко отличить друг от друга по внешности, а знать по имени — кому это нужно? Девушка, не останавливаясь, не глядя по сторонам, прямая, горделивая поднялась по ступенькам крыльца и скрылась за дверью.

— Точь-в-точь вот такие лебедушки плавают у нас в затишье на озере Камысты каждое лето! Чтоб не запачкать кровью ее лебяжий пух, заманить бы ее в силки, а потом, — эх, братцы, — гладить бы по мягкой шейке! Ангел, — игриво вздохнул коренастый крепыш, только что толкнувший Нурума в бок.

Он пожирал девушку глазами, пока она шла через двор, поднималась на крыльцо, пока не скрылась за дверью. Нурума покоробили и двусмысленные слова, и бесстыжий взгляд коренастого. Непонятная ревность овладела Нурумом, будто Мукарама была для него близким, дорогим существом и он должен оберегать ее от чужих глаз, от ветра, от солнца. Ему почудилось, что балагур, по всему видать, бывалый парень, облапил эту миловидную девушку, прижал ее, припал толстыми, потресканными губами к ее нежной шее и поволок, будто голодный волк, в кусты. Нурум нахмурился и несильно толкнул коренастого.

— Размечтался о мягкой шейке! Ты бы сначала морду свою подлечил! Губы вон как растрескались. Налетят мухи с Уленты, обсидят, попляшешь потом…

После слов коренастого насчет «погладить бы по шейке» ребята вокруг похотливо осклабились, теперь же, после слов Нурума, все громко расхохотались. Коренастый чуть опешил, растерянно оглянулся. Такой злой шутки он не ожидал, наоборот, надеялся на поддержку своего нового знакомого. Губы у него и в самом деле потрескались, и он без конца облизывал их.

Этого словоохотливого общительного балагура Нурум сразу выделил из всех ребят в казарме. Вдали от родных мест большую радость доставляют человеку чья-либо шутка, улыбка, даже щепотка насыбая, протянутая чьей-то незнакомой рукой. Нурум и коренастый скоро нашли общий язык и почти ночь напролет говорили о проказах юности, вспоминали свои места, вечеринки и веселые события. И сейчас, чувствуя себя давнишними знакомыми, они безобидно потешались друг над другом, незлобно, но едко шутили.

— Что это ты взъерепенился? Оттого, что я подмигнул твоей тонкобровой, разнаряженной крале? Ишь завопил, точно чибис болотный! К какой-то русской мардже заревновал? Взбеленился, будто рыбу челкарскую делишь, турок ты чумазый! — не остался в долгу коренастый.

Нурум замешкался. Его новый знакомый мог быть или домбристом, или жырщи-певцом и за словом в карман не лез. Нурум понял, что острой шуткой его не возьмешь, и заговорил мягче, добрей:

— Можешь не распаляться, не загонять себя попусту б семь потов. Ты бы лучше разобрался вначале, кто марджа, а кто девушка, где русские, а где татары, — засмеялся Нурум, поняв, что его знакомый принял Мукараму за русскую. — Я думаю, такие красотки нам с тобой не по зубам, и не стоит из-за нее петушиться. Ты бы лучше сказал, что с нами будет, за чьим хвостом мы поплетемся завтра, точно псы облезлые, Вот напялят на нас серые шинелишки, нахлобучат на голову шапки с кокардой и погонят, точно стригунков с обрезанными хвостами, к казакам уральским. То времечко, когда мы беспечно попивали кумыс, подмигивали девушкам да бренчали на домбре возле молодух, видать, прошло.

— А ты-то что убиваешься? Тебе-то какая забота? Нас пригнали сюда, как щенят, а ты ведь, дурень, сам притащился. «Что с нами будет?!» Попадешь сюда к локтору[6], сразу все узнаешь: и куда погонят, и во что нарядят, — еще раз поддел коренастый Нурума. Потом он спокойно достал из-за голенища огромного, тупоносого, со сбитым, искривленным каблуком сапога бумажку с насыбаем и, взяв маленькую, едва заметную щепотку, осторожно понюхал, потом снова аккуратно сложил бумажку и опять подальше спрятал за голенищем. — Значит, не марджа, говоришь, а девушка. Ты что, резал ей пуповину и пеленал в пеленки, что так все знаешь? По-твоему, эта благородная девица — татарка? На местных татарских баб мы насмотрелись. А эта — с тонкой талией, прямыми ножками, горделивым взглядом чистокровного аргамака может быть только из Казани, в Теке и Джамбейты таких не водится, — уверенно сказал коренастый.

Нурум не хотел оставаться в долгу.

— У нас была одна дженге. Кадишой ее звали. Так она один кусочек курта три дня делила. А тебе щепотки насыбая, если так будешь нюхать, хватит, наверное, на полгода! Тебе бы бабой быть — более бережливой не найдешь. Впрочем, тому, кого погонят на чужбину, не мешает быть бережливым даже с насыбаем. А насчет девушки ты, дружище, все-таки путаешь: она татарка, я знаю и прошу не болтать при ней лишнее.

Нурум проговорился, стараясь оградить девушку от насмешек, неожиданно высказал свою тайну. Коренастый сразу же смутно что-то заподозрил, но не мог понять, как мог аульный джигит Нурум знать такую девушку. Он решил насмешками выведать тайну Нурума.

— Я думаю, тот локтор-казах в золотых очках втихомолку окрутит голубушку и в один прекрасный день — гм, гм — занюхает ее. Раз она твоя, Нурум, постарайся получить откупную за первую ночь, не проморгай. Говорят же: когда бык пьет воду, бедному теленку хотя бы льдинку полизать…